Удивительные приключения Яна Корнела
Шрифт:
Хорошо, что море по-прежнему было спокойно. Собственно говоря, с самого дня нашего отплытия мы еще не пережили ни одного шторма, а это немаловажное обстоятельство. Разумеется, теперь он был бы особенно нежелателен. Первая же большая волна смахнула бы нас с нашего плота так же, как рука хозяйки — крошки со стола.
Мы решили, что не будем говорить о голоде и жажде, однако не могли думать ни о чем другом. Жак посоветовал нам лечь прямо на спину, раскинуть руки и ноги и медленно, спокойно дышать, — таким путем мы дольше сохраним телесные силы.
Мы послушались его, и я вскоре, по-видимому, заснул; когда я открыл глаза, было темно
Однако человеку ни к чему подобные мысли, — ему не следует слишком глубоко копаться в тайнах бытия и чересчур задумываться о том, что менее всего касается его самого.
Тьфу, пропасть! Что я тут, черт побери, наговорил? Забудьте об этом — это вздор! Нет, пожалуй, все эти глупости я оставлю здесь, — мне хочется показать вам, насколько мы обезумели от голода, жажды и отчаяния. Ведь все эти мысли не покидали меня, — каждая секунда — приближала нас к смерти, и мы уже теряли всякое понятие о том, что такое жизнь! Я сам теперь смело, во весь голос, заявляю: жизнь — великое дело, и каждый должен высоко ценить ее. Теперь послушайте меня! Раз звезд, планет и миров миллионы, то всякое отдельное живое существо имеет исключительно важное значение. Ведь оно — носитель жизни, начинающейся на земле, проходящей через Млечный Путь и продолжающейся в бесконечности, кусочек этого редкого дара мы носим в себе и обязаны ему каждым своим шагом, каждым поступком, каждой мыслью. Жизнь прекрасна, великолепна и величественна. Боги никогда бы не создали человека, если бы они могли предвидеть, какая великая роль будет принадлежать ему в мире.
Дни сменялись ночами, и мы, чем дальше, тем больше слабели. Нам стоило уже немалого труда приподниматься. Во рту и в глотке у нас все пересохло. Мы беспрестанно теряли сознание, и это состояние скорее походило на обморок, чем на сон. Меня начали мучить галлюцинации — образы кораблей, которых не было на море, родной дом у реки, по льду которой я катался на коньках, — это бывало тогда, когда меня знобило; жаркая страда у нас в Широком или Шкарехове, — это бывало тогда, когда меня трепала лихорадка.
Я уже не видел никакой разницы между сном и явью, и если бы не жгучая боль во внутренностях и в пересохшем горле, то без особого труда перенес бы этот кошмар. Только завесы черного тумана, которые все чаще наваливались на меня и погружали во мрак, действовали угнетающе и заставляли мое сердце сжиматься от ужаса.
Порой ко мне долетали какие-то слова, сказанные Жаком или Криштуфеком, — я уже не соображал кем. Чем дальше, тем хуже я различал звуки. Скоро в моих ушах появился постоянный, неумолчный звон, и я почти совсем оглох.
Не знаю, как и когда я осознал, что кто-то дергает меня за руку. Было неприятно возвращаться к действительности, и, помнится, я из всех сил противился этому. Дерганье не прекращалось, и, несмотря на страшный гул в ушах, до меня все-таки стали доходить какие-то звуки или слова, пока я в конце концов не понял, что кто-то кричит мне: «Там — земля!»
Только тут я и узнал, сколько может появиться сил у человека даже тогда, когда ему казалось, что их не осталось ни капли. Не знаю, как мне удалось, но я уже стоял на четвереньках и смотрел в том направлении, которое указывал мне взгляд Жака.
Действительно, на самом горизонте торчал над поверхностью маленький темный бугор. Это не могло быть ничем иным, как скалой на пустынном островке.
Не говоря ни слова, мы все, кроме негра, старавшегося также приподняться хоть на локтях, полезли к той части нашего плота, где доски были скреплены послабее. Мы шатались, как пьяные, но на коленках, на руках все-таки добрались до них. Ну и каторжная же работа началась тогда! Наши мышцы ослабели, пальцы еле сжимались, но чего только не преодолеет воля человека, когда у него засветится надежда на спасение! Вскоре мы сидели по краям плота и гребли отломанными дощечками.
Если бы наши головы были в полном порядке, мы не затеяли бы этого. Ведь от слабых толчков довольно-таки большой плот не мог продвинуться ни на фут. Но мы совершенно не задумывались над этим. Всем казалось, что теперь-то нам уже удалось кое-что смастачить для своего спасения. Мы не спускали глаз с вершины каменного утеса и, когда какая-нибудь волна на время скрывала его от нас, дрожали от страха, боясь потерять его из виду. Мне тоже казалось, что он беспрестанно уменьшается и погружается в глубину. Я пристально всматривался в даль и внушал себе: все это кажется мне так только от страха; однако… это не только казалось. Он в самом деле, постепенно исчезал и после того, как несколько набежавших волн скрыло островок, мы уже больше не увидели его. По-видимому, морское течение относило нас назад, и нам не удалось своей греблей преодолеть его.
Некоторое время мы еще продолжали грести, но скорее уже бессознательно, главным образом потому, что боялись прекратить. Ведь тогда нам пришлось бы признать нашу попытку спастись напрасной, — по-прежнему мы оставались в безнадежном положении и теперь, стало быть, обречены на неминуемую гибель.
Однако нам пришлось оставить свои дощечки в покое, — вместе с надеждой нас окончательно покинули силы. Мы продолжали тупо глядеть в ту сторону, где исчез островок, и нами начало овладевать новое, ужасное безразличие ко всему.
Тут с противоположной стороны, прямо за нашими спинами, раздался короткий, приглушенный расстоянием, звук. Тот, кто был солдатом, не мог не узнать его, и он заставил всех нас по-настоящему вздрогнуть, — это был выстрел. Выстрел!..
Мы повернулись, словно на шарнирах, и увидели, как не на очень большой дистанции от нас плыл в нашу сторону огромный парусник. Он, видимо, приблизился к нам тогда, когда мы гребли, повернувшись к нему спиной. Мы могли уже разглядеть на нем паруса, мачты и контуры фрегата. Нам показалось, будто он вынырнул из морской пучины.