Удивление перед жизнью. Воспоминания
Шрифт:
Осенью 1934 года я, провинциальный молодой человек, уже учащийся театральной школы при Театре Революции, с жадностью изучаю Москву.
Вот я стою на Театральной площади, закинув голову, разглядывая коней, мчащих прямо на меня колесницу с Аполлоном. Сказочно!.. Подошла какая-то еще более провинциальная, чем я, женщина, посмотрела, куда это я гляжу, спросила:
– Кто это едет?
Я ответил:
– Аполлон, бог искусств.
Женщина поморщилась:
– Ну вот, говорят, Бога нет, а тут выставили.
Я смотрю на коней и думаю: что они олицетворяют, кого и куда мчит Аполлон? Наверно, воображение, мечту. Я уже знал наизусть стихи Пушкина: «…И паруса надулись, ветра полны, громада двинулась
Перевожу взгляд с Большого театра на Малый. Скромное здание… А это кто примостился у входа? Подхожу, читаю: «Островскому…» Никогда не видел, чтобы памятники ставили прямо на тротуаре. Показалось нелепым (теперь привык).
Иду дальше… Какое нарядное здание!.. Все украшено цветной майоликой, целые картины поверху… Гостиница «Метрополь». Ай, «Метрополь»!
Я, конечно, не заходил к Людмиле Андреевне все первые недели: неловко беспокоить. А что, если сейчас взять и заявиться? Нет, страшно… Для меня, костромского парнишки, гостиница «Метрополь» – сказочный дворец. Значит, и живут там люди высшего порядка.
Любопытство берет верх. Иду к подъезду. Массивная дверь-вертушка. Я и войти в нее не знаю как. За дверью бородатый швейцар. Еще выгонит: одет я пребедно.
Отваживаюсь. Дверь словно заглотила меня в свое нутро мягко пошла вокруг. Немножко растерян. Семеню ногами, напрягаюсь, чтобы выскочить вовремя. Не то выскочил, не то меня выбросило внутрь здания.
Швейцар:
– Вы к кому?
Я (в зобу дыханье сперло):
– В номер четыреста девять.
Молчание. Видимо, знак согласия.
Подхожу к лифту. Тоже ослепительная роскошь: красное дерево и бронзовая отделка. Ехать в нем считаю нахальством, – подумаешь, фон-барон! Поднимаюсь на четвертый этаж пешком.
Горничная на этаже:
– Вам куда?
В голове мысль: «Ага, опять застава! Тут-то я и пропал!»
Я (стараясь быть храбрым, но голос слабенький):
– В номер четыреста девять.
Горничная (любезно):
– Направо, потом налево…
Чудеса! Просто «Сезам, откройся!»
Иду по коридору. Вот она, табличка на двери: «409». Одернув на себе рубашку (пиджака еще не носил: не было), пригладив рукой волосы (они в ту пору были), стучу. Слышу знакомый напевный голос Параши Жемчуговой:
– Войдите!
Вхожу, стою на пороге. Недоуменный взгляд хозяйки. Напоминаю о себе.
– A-а!.. Проходите!.. Реплика в сторону: – Мама, это костромской мальчик, о котором я тебе рассказывала. – Мне: – Витя, познакомьтесь, это моя мама.
И вот она, памятная встреча.
За круглым столом, заваленным листами бумаги, в кресле сидит очень полная, даже тучная пожилая (точнее, старая) женщина и что-то вяжет из серой пушистой шерсти, а на плече ее черный громадный лохматый кот (позднее я узнал его имя – Маврик). Писательница Маргарита Владимировна Алтаева. Это ее книгу, тогда еще не написанную, сейчас, в 1972 году, в год столетия со дня ее рождения, читает лежащий над моей головой неведомый ей читатель, и Маргарита Владимировна как бы разговаривает с ним. Он, наверно, даже не знает, что Ал. Алтаев – это не мужчина, а женщина, и зовут ее Маргарита Владимировна.
Я никогда в жизни не видел ни одного живого писателя. Можно представить мое волнение и любопытство.
Маргарита Владимировна (не отрываясь от вязания и не сгоняя кота с плеча, с интонацией, будто я тут был вчера и бываю ежедневно):
– Садитесь, Витя, расскажите, как вы устроились в Москве… Люся, налей нам чаю. (Мне.) Присаживайтесь.
Идет разговор. А я невольно бегаю глазами по комнате, разглядывая жилище небожителя. Тогда, в те годы, для каждого из нас писатель был существом таинственным, особым, загадочным. Теперь, я знаю, есть люди, которые относятся к писателям предвзято,
Однако скажу: заметил я сейчас и одно печальное явление – неуважение к авторитетам.
– Академик.
– Ну и что? Подумаешь!
– Знаменитый артист.
– А! Знаем мы их!
Как же не припомнить старую пословицу: «Для лакеев авторитетов нет».
…Шарю и шарю глазами.
Первое впечатление – невообразимый беспорядок, даже кавардак. Никакой симметрии. Огромный сосновый шкаф, впритык к нему другой – красного дерева. Дальше узенький проход (в который Маргарита Владимировна из-за своей полноты протискивается боком) и сразу же стеллажи с книгами. Эта вереница сооружений делит комнату на три неравные части. Где-то там, за шкафами, в глубине, во тьме, виднеется край простой железной кровати. Из-за стеллажей выглядывает старинный резной дубовый стол. На шкафах оттопыренные папки рукописей, с трудом стянутые черными или белыми шнурками. Маленький инкрустированный шестигранный столик, на котором стоит элементарная электрическая плитка. Стены увешаны фотографиями, рисунками, картинами, аппликациями. Голова курчавого итальянского мальчика. Большой портрет русской гарибальдийки Толиверовой. Пейзажи. Изображения лошадей. Индийский бог плодородия… Нет, это не безвкусное нагромождение предметов, забивающее мещанские или полуинтеллигентские квартирки. Это немые, но живые свидетели долгой и большой жизни. Каждый предмет связан с какой-нибудь необычной историей. Он дорог не рублевой ценностью, он часть души, святыня.
Странная комната… Жилище писателя и должно быть странным; во всяком случае, особым. Сколько в дальнейшей своей жизни видел я мемориальных музеев-квартир, и каждая – лицо автора. Толстой в Ясной Поляне, Гёте в Веймаре, там же дом Шиллера. В Ленинграде – последняя квартира Пушкина. Громадный особняк Гюго в Париже. Крохотный домик Лермонтова в Пятигорске с маленькой терраской, на которой лежало мертвое тело поэта, привезенное от подножия Машука, где оно под проливным дождем находилось чуть ли не до утра. Небо плакало над поэтом. Особняк Горького в Москве на улице Качалова и дом его детства в городе Горьком… Когда-нибудь я напишу обо всех мемориальных музеях, которые видел. Впрочем, почему когда-нибудь? Я напишу сейчас, хотя бы коротко.
Умирая, человек оставляет после себя не только своих детей, свои труды, но и свое жилище. А это также его биография, его лицо и даже душа.
Давным-давно в городе Таганроге я попал в крошечный, почти игрушечный домик, где родился Антон Павлович Чехов. В памяти уцелела большая русская печь, плошки, крынки, горшки, решительно ничего поэтического, кроме какого-то тепла этого тесного грустного домика. Как мог попасть сюда дух гения? Как он приметил этот домик? Как в него влетел? И окошки-то маленькие, и дымовая труба еле видна сквозь ветки деревьев. Разве только Павел Егорович или кто-то из детей забыл в тот миг притворить входную дверь… А ведь залетел! И именно в тот миг, когда появился на свет Антоша. Совсем недалеко стоят дома высокие, красивые, каменные, почему же он не залетел туда?