Удивление перед жизнью
Шрифт:
Один — единственный человек сидит за столом. Все на сельскохозяйственных работах. Транспорта нет, автобус не идет, почту не доставляют. Даже грузовики с опоясанными цепями колесами не проходят. Дороги размыты вдребезги. Стихия бушует несколько дней. Вызывают ребят — вертолетчиков.
— Свезете в Одоевское?
— Да как сказать… оно конечно, попробовать можно. Только бы не вышло как в тот раз…
— Ну уж как в тот раз… скажешь… Это не надо.
— Так не от нас зависит. Ну, коли настаиваете, мы можем. Авось и не как в тот раз получится.
Мы
— Нет, не надо все-таки рисковать.
Ребята — вертолетчики за ненадобностью ушли.
— Ничем не могу помочь, товарищи. И рад бы, а видите, что за окном творится.
Да, за окном творилось небольшое светопреставление.
Мы уныло вышли и стали на крыльце под навесом, где уже укрылись и храбрые вертолетчики.
— А нельзя ли проехать по реке? — спросил Александр.
— Можно. Но и речного транспорта нет. Никакого. Все в разгоне.
— А вы вот что сделайте, — сказал другой. — Вон в том доме живет учитель географии, у него моторка. Может, он свезет. Бензин оплатите.
Идея! Едва гроза сделала передышку, Александр храбро дви — нулся к учителю. Мы с сыном замерли в ожидании. И не чудо ли! Буквально через пятнадцать минут брат возвращается, и за ним в брезентовом плаще с канистрой в руке идет сам учитель географии.
…Скользя по глиняному обрыву с кручи, трое пытаются спуститься к реке. Я не могу: моя негнущаяся нога такое препятствие преодолеть не в силах. Снова льет дождь, блещут молнии, орет гром. И мы, перекрикивая его, сговариваемся: лодка идет вон туда, к понтонному мосту, там берег не так крут. Я поспешаю к мосту, спускаюсь к реке, подсаживаюсь в моторку. И вот мы мчим по реке. Завернувшись во все, что было в лодке у учителя не мокрым, главным образом в большой кусок брезента, стремительно мчим по воде и сквозь льющуюся воду к заветной цели.
От Ветлуги до Одоевского по реке километров восемьдесят. Природа свирепствовала. Где-то на полпути гроза надвигалась такой непроглядной тьмой, будто небо заворачивали в ту черную бумагу, в которую запечатывают фотопленку. Совершенно непроглядная тьма. Только пронзительно слепящие молнии. Невозможно! Увидя какое-то сооружение, причаливаем к берегу. Скрываемся в нем. Это клетушка из бревен. В клетушке дети, тоже спрятавшиеся от грозы. Идет покос. Это дети косцов. Косцы спрятались, видимо, в другом месте. Белоголовые мальчуганы, стриженные под скобку, и такие же, почти альбиносы, девочки. Совсем некрасовские дети.
Стоим и пережидаем. Сын мой молчит, глаза расширены. Смотрит на скошенные ряды трав, на детишек, на нас, сумасшедших.
Непроглядная тьма просветлела. Едем дальше. Причалили у Одоевского. Берег тоже крутой, тоже глина. Лезем вверх на четвереньках. Я ползу почти как на войне, по — пластунски. Сын, слышу, глухо ворчит и клянет весь белый свет. Неженка, думаю я, видишь ли, глина его разозлила. Но ведь это же так интересно — под грозой, в ливень карабкаться в гору на четвереньках! Над головами опять собирается ад. Скорей, скорей где-нибудь укрыться… Счастье! Оно всегда рядом. Написано: «Чайная».
Ныряем в дверь. Ой как тут хорошо! Чистые, почти белые бревенчатые стены. Сухо, тепло. Столики, скатерки. Народу — никого. Один мужичок сидит за столиком в углу, худой, с заветренным темным лицом. Не поймешь, сколько ему лет. Может, тридцать, а может, и под восемьдесят. И одет как в давние некрасовские годы. Сидит. Не ест, не пьет. Видать, тоже пережидает грозу.
Устраиваемся за столиком. Подходит молодая радушная хозяйка. Она вся дышит здоровьем и довольством. Кроме того, может быть, рада, что она тут, в теплой сытости, а не на покосе, не на уборке под дождем, ветром. Возможно, она так и не думает, но тело ее чувствует это само собой и блаженствует.
— Что кушать будете?
Собственно, вопрос лишний. Есть то, что есть, и ничего другого.
— А водочки?
— Нет, спасибо, не надо.
— Как же вы без водочки кушать будете?
— Авось пройдет.
— Не пройдет. Ну хоть поллитровочку.
«Хоть»! К ее огорчению, отказываемся твердо.
Ливень, гром и молния резвятся вовсю. Природе тоже хочется выражать себя не только ясным солнышком и ласковым теплом. У нее тоже свои эмоции. Правда, по какому поводу, знать нам не дано. Но нам хорошо в этом уютном укрытии.
— Скажите, — спрашивает брат хозяйку, — тут невдалеке больница была, она сохранилась?
— А как же, что ей сделается! Была, тут и находится. У вас кто больной?
— Да нет… Эту больницу мой отец строил.
И происходит следующее чудо. Невидимый мужичок из своег о уголка внятно произносит:
— А вы Александр Александрович Розов будете?
Громыхал ли гром, была ли молния, мы уже этого не видели и не слыхали. Фраза была ошеломительной.
— Да, — ответил оторопевший Александр.
— А ты чего со своими разговорами лезешь? Кушать людям мешаешь, — почему-то сердито фыркнула хозяйка. — Иди-ка отсюда.
Мужичок, поворчав, взял лежащий у его ног мешок, на дне которого было что-то гремящее, и вышел за дверь. Мы не остановили его, не попеняли хозяйке за то, что она его прогнала. Мы все еще не могли опомниться от его вопроса. Ну откуда, откуда он мог знать и доктора Розова, и его сына? Никто из нашего семейства здесь не бывал почти полвека. Мы, удивленные, примолкшие, продолжали обед.
Очередная гроза отгремела, появился просвет в тучах. Поблагодарив хозяйку за угощение, мы вышли. В сенях сидел изгнанный из чайной мужчина.
— Скажите, — спросил его Александр, — откуда вы меня знаете?
— А как же! Я с вашим братом Юрием Александровичем в одном классе в нашей школе учился. И Галину Николаевну, маму вашу, помню, хорошая была женщина. Как поранишь ногу там или руку, йодом смазывала. И сестру Татьяну Александровну. Ужасная была девица…
— Почему ужасная? — вздрогнул я.