Удушье
Шрифт:
Нужно узнать, что сказано в мамином дневнике.
— Ах, это, — отзывается она. Со щелчком стаскивает латексовые перчатки и заталкивает их в канистру с надписью «вредные отходы». — Дневник доказывает только одно — что твоя мать помешалась задолго до твоего рождения.
Это как ещё помешалась?
Пэйж Маршалл смотрит на часы на стене. Машет рукой в сторону стула, — того с виду обтянутого виниловой кожей кресла, которое только что покинула миссис Уинтауэр, — и говорит:
— Присядь, — натягивает новую пару перчаток из латекса.
Она
— Изо рта лучше пахнуть будет, — отвечает она. Выпутывает новый отрезок нитки для зубов и повторяет:
— Садись, а я расскажу тебе, что в дневнике.
Ну, сажусь я, — а под моим весом из кресла выталкивается облако мерзкой вони.
— Это не я, — говорю. — В смысле, про запах. Я этого не делал.
А Пэйж Маршалл уточняет:
— Перед тем, как ты родился, твоя мать некоторое время провела в Италии, так?
— И что — в этом большой секрет? — спрашиваю.
А Пэйж говорит:
— В чём?
В том, что я итальянец?
— Нет, — отвечает Пэйж. Она склоняется к моему рту. — Но твоя мать — католичка, так?
От струны больно, когда она протягивает её между парой зубов.
— Пожалуйста, скажи, что ты шутишь, — прошу. — Быть не может, что я итальянец да ещё католик! Такого мне просто не вынести.
Говорю ей, что давно всё это знаю.
А Пэйж приказывает:
— Помолчи, — и отклоняется назад.
— Так кто же мой отец? — спрашиваю.
Она склоняется к моему рту, и струна проскальзывает между пары задних зубов. Вкус крови скапливается у основания моего языка. Она внимательно щурится вглубь меня и отвечает:
— Ну, в общем, если веришь в Святую Троицу, то ты и есть свой собственный отец.
Я свой собственный отец?
Пэйж рассказывает:
— То есть, мне кажется, слабоумие твоей матери берёт начало ещё до твоего рождения. Согласно с тем, что написано в её дневнике, она была помешана как минимум с последних лет третьего десятка.
Она выдёргивает струну, и частицы еды забрызгивают ей халат.
Я спрашиваю, что ещё значит — Святая Троица?
— Ну, это самое, — объясняет она. — Отец, Сын, Святой Дух. Три в одном. Трилистник святого Патрика.
Да чёрт её дери, может она мне сказать, коротко и ясно, — спрашиваю, — что говорится обо мне в мамином дневнике?
Она смотрит на окровавленную струну, только что выдернутую из моего рта, и разглядывает мои частицы пищи и крови, забрызгавшие ей халат, и сообщает:
— Такое помешательство среди матерей не редкость, — склоняется со струной и обвивает ей очередной зуб.
Кусочки этой дряни, полупереваренной дряни, о которой я даже понятия не имел, вырываются на свободу и вылетают наружу. Когда она таскает мою голову за нитку для зубов — я прямо лошадь в удилах из Колонии Дансборо.
— Твоя бедная мать, — продолжает Пэйж Маршалл, глядя сквозь кровь, забрызгавшую стёкла её очков. — Настолько помешалась, что искренне считает, будто ты — второе Христово пришествие.
Глава 23
Каждый раз, когда кто-то в новой машине предлагал подбросить их, мамуля отвечала водителю:
— Нет.
Они стояли на обочине, глядя, как новый «кадиллак», «бьюик» или «тойота» исчезают вдали, а мамуля говорила:
— Запах новой машины — это запах смерти.
То был третий или четвёртый раз, когда она вернулась забрать его.
Запах клея и резины в салоне нового автомобиля — это формальдегид, рассказала она ему, — то же самое, в чём хранят покойников. Он же — в новых домах и новой мебели. Такое называется «дегазация». Можно надышаться формальдегидом от новой одежды. Когда наглотаешься достаточно — жди желудочные спазмы, рвоту и понос.
См. также: Отказ печени.
См. также: Шоковый синдром.
См. также: Смерть.
Если ищешь просветление, сказала мамуля, то новая машина — не ответ.
Вдоль дороги цвела наперстянка, высокие стебли бело-фиолетовых цветков.
— Дигиталис этот, — заметила мамуля. — Тоже не помогает.
Если поесть цветочков наперстянки — они вызовут тошноту, бред, помутнение зрения.
Над ними грудью в небо вздымалась гора, задевающая облака и укрытая соснами, — а потом, повыше, шапочкой снега. Она была такой большой, что, сколько бы они не шли, оставалась на том же месте.
Мамуля достала из сумки белую трубочку. Сжала плечо глупого маленького мальчика для равновесия и крепко втянула воздух, воткнув трубочку себе в ноздрю. Потом выронила трубочку на гравий обочины и молча стояла, глядя на гору.
Гора казалась такой большой, что им придётся идти мимо неё вечно.
Когда мамуля отпустила его, глупый мальчик подобрал трубочку. Протёр от крови краем рубашки и отдал ей.
— Трихлорэтан, — объявила мамуля, протягивая и показывая ему трубочку. — Все мои тщательные исследования показывают, что это лучшее из существующих лекарство против опасных излишков человеческих знаний.
Она запихала трубочку обратно в сумку.
— К примеру, вот эта гора, — сказала она. Взяла глупый подбородок малыша между большим и указательным пальцами, заставив его посмотреть вместе с ней. — Эта большая славная гора. На один мимолётный миг, как мне кажется, у меня получилось её рассмотреть.
Притормозила очередная машина, что-то коричневое и с четырьмя дверями, слишком поздней модели, поэтому мамуля прогнала её, помахав рукой.
В коротком проблеске мамуля видела гору, не думая о лесозаготовках, лыжных курортах и лавинах, о поддержке живой природы, геологии тектонических плит, климатических зонах, пристанище под сенью или местоположении инь-ян. Она видела гору, не обрамлённую языком. Не заключённую в клетку ассоциаций. Она видела её, не глядя сквозь призму всех правдивых вещей, которые она знала про горы. Увиденное в том проблеске было даже не «гора». Это не был природный ресурс. У той вещи не было названия.