Уфимская литературная критика. Выпуск 4
Шрифт:
– Смысл в интерактивном взаимодействии с участниками акции: они приносили не очень нужные предметы и складывали в две кучки: мужскую и женскую. И тут же из них был сооружен символ гипертекста как такового. Как и ответил тогда «коллекционеру» Василь Ханнанов: «Национальное достояние не продается». Но посмотреть на инсталляцию может любой посетитель Музея современного искусства РБ им. Наиля Латфуллина, где сейчас и находится наша редакция.
Беседовал Алексей СИМОНОВ.
Светлана Чураева
«Великаны и карапузы»
Про писателей не зря говорят: не
В полной мере это относится к уфимскому поэту и прозаику АНАТОЛИЮ ЯКОВЛЕВУ. Масштаб его личности раздвигает творчество до границ поистине вселенских. Черное и белое, Добро и Зло – в равной степени интересны писателю. Анатолий виртуозно владел любыми литературными жанрами – писал и стихи, и серьёзную прозу, и юмор. Его песни давно уже исполняются как народные.
Заранее все про себя зная, оставил нам все свое «наследие» – когда оставлял, это слово звучало с юмором – в кавычках. Сейчас кавычки осыпались. И мы в растерянности и горе перебираем теперь это наследие.
Он не суетился и не бегал по кабинетам, не тряс щеками и не выпячивал грудь, стараясь казаться больше. Он и так был большим. Очень большим. И многие невеликие люди, живущие на уровне его поясницы, предпочитали делать вид, что его вообще нет.
А он без шума и саморекламы научил многих писать, когда руководил молодежной литстудией при СП РБ. Он написал полтора десятка (!) книг – настоящих, а не тех, с которыми носятся люди, делавшие вид, что его нет.
Теперь его действительно нет. Он пережил 33 и не дотянул до 37. Его стихи публиковались в нескольких солидных сборниках, его печатали в Москве, Новокузнецке и – прозу – в Нью-Йорке. И он не дождался отдельной книги стихов, которая так и пылится в «родном» издательстве «Китап». Ведь каждый раз ее отодвигали более проворные – те, кому не удивительно суетиться и бегать по кабинетам.
Этот большой человек написал как-то о себе рассказ «Карапуз». Сейчас его хочется цитировать весь, но приведу только отрывки: «Что поделать, я карапуз. Люди, вовлечённые в жизнь, здороваются и, представьте себе, целуются и дарят цветы поверх моей головы. Если они и замечают меня, то в запале не придают этому значения: мной могут пробить «трёхочковый», могут отдать пас… Потом у меня свысока и шёпотом, будто боясь разбудить радикулит, просят прощения и, попросив, уходят. За что – прощения? Я карапуз и в обиходе – вне игры…»; «Мироздание, если мы его кирпичики, хитрое сооружение. Можно извлечь из кладки два, три кирпича – и стена не дрогнет. Но можно вынуть один важный кирпич, который сам каменщик ведает, – и стена осядет облаком глиняной пыли. Я, да и любой карапуз, кажется, «вынут» по факту рождения…»; «Зато карапузу легко заглянуть в глаза бродячему псу, и тот с пониманием поволочётся следом, чем мимолётно умиляются люди, вовлечённые в жизнь…».
Он при всем масштабе своей личности остался «вне игры», и теперь – уже навсегда. И мы, потрясённые его «извлечением из кладки», еще не знаем, устоит или осядет ли наша стена. Нас мало – его друзей и ровесников. Мы – поколение – попали между двумя крепкими полушариями: мозолистым советским и тугим, как кошелек, современным. Отсюда видно сразу и вглубь, и вдаль. И здесь хорошо пишется. Но выход только один – туда,
Анатолий Яковлев
«Вместо празднословия»
Я сугубо неактуальный литератор – растерянный провинциал с авоськами строчек, отставший от электрички-времени.
Не мне возводить рассудочно стройных башен – всегда сыщется виляющий хвостом lupus, который, не в ладах с метаболизмом, развалит затеянное. Не обязательно родиться Эйфелем, чтобы ткнуть пальцем в небо. Тем более – «на борьбе и единстве…» держится покуда мир, как мы – на катулловом «odi et amo», что на самом деле и есть достаточное выражения хаоса века, в котором мы прозябаем, пытаясь существовать, изыскивая в нём (существовании) признаки жизни, имя которой – поэзия.
Пресловутые «поэтические формулы» – это «неуловимый Джо» из анекдота; гоняйся за ним по прериям, сбивая подковы, а на кой он нужен?.. Поэтическая формула – это афоризм в поэзии. Афоризм – кокетство мудрости. «Я знаю, что я ничего не знаю» сенекино – это ж едва не «я знаю, что я ничего» – перед зеркалом. Конечно, мудрость – дело наживное и непреходящее. Но приходящее однажды и навсегда, как рубец тургеневского хлыста на возлюбленной коже.
Поэзия потеряла плотность атома, открытого в ней Пушкиным и КО. Метафора математически бесконечно стремится к идиомам; те, в свою очередь, обретают обиходность анекдота. Это дурная бесконечность – единица в минус первой. И это – ходульность. Конечно, с высоты виднее, но не себя самоё, что в поэзии краеугольно.
Поэзия как мать литературы (литературы, а не «детективщины» и тому подобного, писомого на бегу и читаемого на боку) теряет сакральную сущность, становясь явлением социальным, сужая – психологическим. «Стихотерапия» как форма избавления от комплексов, пубертатных либо старческих: кто я? что? – может быть поэзией. Может, если становится мастурбацией прилюдно, pardon, эксгибиционизмом. Литература всё может… Если потужится.
Современнику глянулось подброшенное гностическими умами: ты – центр Вселенной. Так проще существовать, наглее озираться и «творить». Но сложнее подозревать Вселенную в себе. Прозреть её – уже больно.
Критические обозрения – это бег наскоками от сортира к сортиру, что поцивильней – обделаться парой-тройкой фраз и цитаток и – наружу, не подтерев слюнявого рта. «Литературный процесс» – но, если процесс, то где присяжные Литературе, а не «имиджам», «тусне» и «бабкам»?! Литературный абсцесс – Чёрная дыра, пожирающая самоё себя; проще – гнойник, которому не ланцет хирургический светит, а «пилорама» патологоанатома…
Поэзию теперь обзывают текстами. Пепельнокудрый и румяный, похожий на мушкетёра из психбольницы, многотиражный Владимир Сорокин меланхолически поведывает (ТВ-6, программа «Без протокола»), как «вживую» распробовал какашки.
Литература как-то незаметно, но навязчиво разделилась на два лагеря. Лагерь – слово уже настраивающее, правда? Разделилась на две доли – с нескромно глубокой щелью посерёдке.
«Почвенники» вертят авторучками, как коровьими хвостами.
«Постмодернисты»… А что такое они, собственно? Кушатели дважды «шоколадки» русской классики. Но это дурно пахнет, господа!
У нынешнего писательства физиономия говноеда, падальщика – ловкача до раздутой туши некогда живой литературы.
Содержание – современного сердца не трогает. Форм – навалили столько, что впору спустить в унитаз. Я и смыл, потому что быть циником так и не приучился, хотя в «непризнанных гениях» не числился отродясь.