Угрюм-река
Шрифт:
Ошибаются, просчитались, — он говорил возбужденно, шаги его стали тверды, широки. Нина едва успевала за ним.
— Какой захолустный ваш городок, нет кондитерских, — сказал он. — Ужасно хочется пирожного.
Девушка широко открыла глаза и заливисто звонко рассмеялась.
— Ах вы, деточка! Как это хорошо! Вот придем, давайте торт стряпать.
— Давайте, — сказал Прохор упавшим голосом и мысленно выругал себя: «Дурак».
— Вы любите танцы?
— Нет, не занимаюсь, — с напускной важностью сказал он. — Не признаю.
— Хм,
— Особенный? — Прохор замедлил шаги. — А может, я особенный и есть. Я начну рано. Учитель рассказывал нам о знаменитых художниках и музыкантах. Они уже в детстве были.., как это?
— Призваны?
— Ну да, вот! Например, Бетховен, кажется. Есть такой? Ага! Он с четырех лет будто бы. Может быть, такой и я. Только в своем роде музыкант. По промышленности, по коммерции.
— А вы в куклы не играете?
Огорошенный, он остановился
— Какая вы заноза!
— Я? О да… — Нина снова рассмеялась и потянула за рукав надувшего губы Прохора.
— Город кончился, пойдемте до леска.
— Пойдемте. Только почему вы все смеетесь надо мной? Я не люблю, когда надо мной смеются.
— Вы что всерьез? Пожалуйста, Прохор, не хмурьте брови. К вам это не идет.
Она осторожно, как ручного медведя, взяла его под руку, Прохор сладко засопел и еще раз обозвал себя в мыслях дурнем: «С чего это я прикидываюсь таким бородатым. Дурак какой!»
По узкой извилистой дороге тянулся бесконечный обоз с окоченевшими тушами мяса. Оскал свиных клыкастых ртов выразителен и жалок: казалось, животные все еще безголосо визжат и стонут под ножом. Глубокие раны на их затылках широко зияли, сгустки крови красными гроздьями застыли на морозе.
Нине противно это зрелище: оно внушало ей омерзение к человеческой жестокости. А Прохор прищелкнул языком, сказал:
— Ух ты, какое богатство! Вот это я люблю! Когда я буду сам хозяин, я устрою консервный завод. Жирные куски мяса, жирные рыбы, рябчики в жестянках с надписью: «Торговый дом — Прохор Громов» — будут отправляться во все места, даже за границу. Я устрою скотобойню — какую-нибудь с фокусами. Сам обучусь в Америке, собственноручно буду резать быков… Я…
— Какой вы — мясник… Это нехорошо. Это гадко! А я решила сделаться вегетарианкой.
— Вегетарианкой? Это что за нация? — спросил Прохор.
— При чем тут нация? — с легким оттенком превосходства отозвалась Нина. — Вегетарианство — это безубойное питание. Без насилий над жизнью.
— Ах, да, — спохватился Прохор, и губы его задрожали от досады. — Ну, я это не признаю. Кровь — вещь хорошая. Я очень люблю студень из свинячьей крови, с салом, с уксусом.
— Какие мы все-таки с вами разные, — со вздохом сказала Нина.
5
Обед приготовлен очень вкусно. Прохор ел за троих и громко чавкал. Нина с выжидательным любопытством глядела на него. Выпивали, чокались. Не отставал и Прохор.
— Почему вы мне не расскажете подробно про свое путешествие? — спросила гостя Нина.
— А вот, вечерком ужо. У меня даже есть дневник. Могу прочесть.
Яков Назарыч с аппетитом уничтожал струганину из мороженых стерлядок. Непривычный к вину Прохор чуть захмелел; он все время блаженно улыбался, в упор посматривал на оживленное лицо девушки.
— Ну, молодежь, выпьем! — поднял бокал хозяин. — За здоровье молодежи! Счастливо жить.., нам на смену.
— Ура! — крикнул Прохор. — Ниночка, за ваше здоровье! Ха-ха! Бескровное питание, а сама — поросенка с кашей.
Хозяин выпил, пободался — кудрявые с проседью волосы встряхнулись.
— Знавал, знавал деда-то твоего, вьюнош, как же. Твой дед да мой отец, царство ему небесное, компанию водили. Всегда, бывало, заезжал к нам, как с пушной ярмарки ехал. Да вот убили моих родителей-то, царствие им небесное…. И отца и мать… Убили, разбойники убили… В ваших краях… Много лет тому… Эх, налей еще! Зубровочки. С травкой.
Прохор едва оторвался от пудинга. Яков же Назарыч, теребя золотую толстую цепь на синей плюшевой жилетке, тенористо говорил:
— Ниночка у меня богоданная. Не было, не было детей, а хотелось дочку страсть. Умолили владычицу, бог послал. Девять лет Домна-то не носила, понесла…
— Папочка!
— К отцу Ивану телеграмму в Кронштадт отбрякали… Тут, значит, она и понесла… Домна-то. И вышла Ниночка благословенная… Эвон, какая краля! А? Прохор? А?!
— Папочка! Перестань!
— Очень даже красивая собой… — сказал Прохор. — Даже на редкость!
— Вот, вот… Вырастай, брат… Хе-хе… — Яков Назарыч подмигнул Прохору и хлопнул дочь по спине ладонью. — Эх, добер товарец!
Ибрагим торопил Прохора домой. Прохор медлил… Семья Куприяновых ему по нраву; вкусный стол, уют — после тайги пресветлый рай. А главное — Ниночка. Он с досадой сознавал ее превосходство над собой; ему казалось, что она много знала, много читала. Он пасовал перед ней всякий раз, когда она заводила серьезный разговор, и, сдаваясь, злился на себя. Он дал себе слово много знать, многому учиться; он видел, что неучем можно жить только в тайге. Да, он будет грамотен. И — хорошо грамотен!
Однажды в сумерках они сидели возле топившегося камина. На ее коленях, щурясь на огонь, мурлыкал кот.
— Да, Ниночка, — говорил Прохор; он широкой своей ладонью гладил кота, стараясь как бы нечаянно, но настойчиво и грубо прикасаться к ногам девушки.
— Я слушаю, — нахмурила брови Нина и сбросила кота на пол.
— Вот я и говорю. Верно вы подметили, что я не по годам большой, серьезный. А все Угрюм-река с тайгой наделала. Ужасно было трудно! Под конец прямая гибель подошла, а умирать — тяжко. Потом уж махнул рукой, занемог, есть нечего, холод.