Угрюм-река
Шрифт:
«Прощеное» воскресенье началось честь-честью — православные к обедне повалили. Солнце поднималось яркое, того гляди к полудню капели будут, снег белел ослепительно, и воздух по-весеннему пахуч, Даже трезвон колоколов точно веселый пляс: это одноногий солдат Ефимка — чтоб ему — вот как раскамаривает!
«Четверть блина, четверть блина!» — задорно подбоченивались, выплясывали маленькие колокола.
«Полблина, полблина, полблина!» — приставали медногорлые середняки.
И основательно, не торопясь, бухал трехсотпудовый дядя:
«Блин!»
А одноногий
И кажется Ефимке — все перед глазами пляшет: солнце, избы, лес. А вот и.., ха-ха!.. Дедка Наум в новых собачьих рукавицах усердно в церковь шел, остановился против колокольни, сунул в сугроб палку да как начал трепака чесать. Потом вдруг — стоп! — задрал к звонарю седую бородищу, крикнул:
— Эй ты, ирод! Чтоб те немазаным блином подавиться… В грех до обедни ввел!..
А штукарь Ефимка знай хохочет да наяривает:
Четверть блина, -Полблина,Четверть блина,Пояблина,Блин, блин, блин!В церкви народу много. Лица старух и старцев сияли благочестием, — через недельку все свои грехи попу снесут, — а ядреные бабы с мужиками, те в гульбе, в блинах.
От голов кудластых, лысых, стриженых и всяких невидимо возносился хмель и крепкий винный перегар, из алтаря же укорчиво плыл сизый ладан. Старушонки по-святому морщились, оскаливали зубы: «Тьфу, как в кабаке!» — и на всю церковь подымали дружный чих. Ребятишки прыскали в шапки смехом и получали по затылкам от родителей раза.
Батюшка, отец Ипат, служил хотя и благолепно, но заливчато, как бы на веселый лад. Ведь и он непрочь погулеванить: блинки, икорка. От вчерашних блинов с превеликим возлиянием у священника вроде помрачение ума — кругом блины: по иконостасу, в алтаре, под куполом и вплоть до паперти — блины, блины.
— Слушай, — шепчет он подающему кадило, — принеси-ка снегу мне. Желаю слегка освежиться.
Весь правый клирос битком набит самыми горластыми мужиками и мальчишками. То есть с такой свирепостью орали, так кожилились, что у басистого дяди Митродора в глотке даже щелкнуло. А как стали рвать: «Яко до царя!» — сам отец Ипат не утерпел, замахал на них кадилом:
— Сбавьте, православные! Полегче. Прохор Громов стоял с матерью впереди. Петр
Данилыч тоже изъявил желание присутствовать: поставил свечку, поикал, Поикал, да — с богом, вон. Анфиса Петровна на приступках возле левого клироса красуется, как маков на грядке цвет. Тысячи глаз на нее смотрят не насмотрятся — и по-злому и по-доброму. Ай, и модна же красавица, модна!
Прохор до крови губы искусал. Не желает на нее смотреть, не будет на нее смотреть! Но она тянет его взоры, как магнит иглу. Тварь!
А Илья Петрович Сохатых чуть позади Анфисы воздыхал. Крестился очень часто, руку нарочно заносил высоко: глядите — перстни, кольца, а вот и браслет висит.
Проповедь отца Ипата была строгая. Разругал всех впрах.
— Вы, православные, аки неверы, — возглашал он, прижав аналой к священному тугому животу. — Како вы готовите себя к приятию великого поста господня? В диком плясе, в кривляньях, непристойных песнях и так далее, и так далее до бесконечности. Горе земле Ханаанской, погибель возвещаю вам! «Не упивайтесь вином, в нем бо блуд есть!» — сказано древним. А вы что? Вы погрязли в пьянстве, как некий индейские дикари, лишенные благодати божией. Опомнитесь! Ведь малые дети растут и видят все ваше непотребство. Пример грустнейший! Или задумали дьявольскую игру — «город брать». Это конное ристалище подобно языческим амфитеатрам, а вы мерзость сию допустили возле дома божия. Паки глаголю: опомнитесь, православные! Дни сии — дни молитв и воздыханий. Аминь!..
Когда солнце начало спускаться в дол, по селу загремели выстрелы. Мальчишки с оглушительными трещотками носились из конца в конец:
— Выходи! Выходи! Город брать!
Возле города, иждивением Петра Данилыча, — высокий помост для почетных лиц. Тут все его семейство собралось и вся сельская знать. Только Прохор ушел на колокольню. Оттуда видней, да и с Анфисой он вовсе не желает быть.
— А где же отец Ипат? — осведомился пристав в николаевской шинели и с усищами.
— Домой ушедши, ваше высокоблагородие, — ответил старшина.
— Они очень ссылались на живот, — почтительно вставил Илья Сохатых и даже по-военному ручкой козырнул.
Высыпало полсела. Лица у всех улыбчивы, красны. Солнце не скупилось: горели кресты на церкви, и окна в доме отца Ипата, что напротив, пылали пламенем. На валу, возле ворот снегового города и от ворот, по обе стороны, кучами стояли с трещотками в руках ребятишки и подростки. Они острыми глазами настороженно посматривали вдоль дороги, пересвистывались, пересмеивались.
Вот вырвался из переулка всадник, ударил коня и прямо на потешный город. За ним другой, третий. Ближе, ближе. Мальчишки с ревом, свистом закрутили трещотками, во всадников полетели комья снега, льдинки, конский помет; бабы визжали и взмахивали платками перед самыми мордами взвивавшихся на дыбы лошадей. Всадники драли коняг плетью, пинали каблуками, нукали, тпрукали, кони храпели, крутились, плясали на дыбах и — боком-боком прочь под ядреный хохот веселого народа:
— Тю-тю-тю!..
— Ездоки! Наезднички!..