Уходила юность в 41-й

Сонин Н. Т.

окраине города Лубны. Голод уже не ощущался, лишь сильно хотелось пить. И тут

немцы вытащили резиновые шланги, брызнула вода. Гурьбой бросились люди с

консервными банками и пилотками в руках. Но им в лица ударило вихрем брызг.

Конвоиры издевательски захохотали: «О, рус, как это, умывался с дороги? Так? Тепер

ушин кушайт!»

Зябли пленники в намокшей одежде под открытым осенним небом. Усиливался

резкий порывистый ветер. И вдруг чья-то рука

легла на мое плечо и тихий голос

произнес: «Товарищ лейтенант, это я — Еременко». Боже мой, наш связист, откуда?! Он

же остался за Сулицей, когда к нам подкрался баркас с фашистами. «Вот плащ-палатка,

— шептал он. — Накиньте, согреетесь... Я сразу вас приметил, но ждал, пока стемнеет.

Ведь рядовому составу общаться с вами, командирами, немцы запрещают. Я пойду!» —

«Погоди, — говорю,-—что с вами тогда случилось?» — «Я потянулся к винтовке, а тот,

здоровенный, ну, что про Мазая и зайцев говорил, выбил оружие из моих рук и

придавил меня к земле. Услужил немцам. Он, сволочь, и теперь у них в услужении,

издевается над нами. Особенно надо мной. Нынче ночью мы его прикончим. А вы что,

никак ранены? Я пойду, товарищ лейтенант», — поспешно сказал Еременко и исчез.

Как оказалось, навсегда. Друг мой верный, солдат несгибаемый! Как же тяжко,

когда уходят такие, как он, чтобы никогда больше не встретиться!..

Затем на этапе наших переходов были селения: Хорол с огромной силосной ямой,

в которую фашисты насильно сгоняли или сбрасывали пленников и те насмерть давили

друг друга в огромной живой куче; Семеновка, где мы ночевали на широком плацу при

свете прожекторов и под непрестанной пулеметной стрельбой и где всю ночь

окрестности оглашались стонами раненых и криками умирающих. На четвертый день

попали в Кременчуг и, проведя ночь в пересыльном лагере, оказались на

железнодорожной станции. [146]

Нас загнали в открытые грузовые вагоны, в которых до недавних пор перевозился

уголь. Черная пыль вихрилась, ела глаза, скрипела на губах. Охранники, устанавливая

на крышах переходных площадок турельные пулеметы, с откровенной злобой и

наглыми усмешками поглядывали на нас. Вскоре донеслось на ломаном русском:

— Внимание, внимание! Наш поезд отправляется. Германское командование

предупреждает о всяких попытках к бегству. Ехать только сидя, всякое желание

подняться в вагонах на ноги будет подавляться огнем. Нельзя двигаться, разговаривать,

смеяться. Это карается смертью. В добрый путь, красные командиры. Вам предстоит

веселое путешествие. Вам обеспечено будущее нашим фюрером и Великой

Германией!

Даем практику, как будем ехать!

Громкоговоритель замолк, и сразу по нашим вагонам-коробкам ударили

пулеметные очереди. Те, кто стоял, повалились на сидящих. Лежать на полу никак не

позволяла неимоверная теснота.

Ехали долго. Короткие дни сменялись долгими ночами. Мы не спали, скорее,

забывались в тяжелой и изнурительной дреме. Ночное бдение переносилось особенно

мучительно: нам просто не давали спать. Во время стоянок на соседних

железнодорожных путях останавливались немецкие воинские эшелоны, следовавшие

на фронт. Тогда вслед за пулеметными очередями над нашими головами разносилось:

«Рус, пой: «Бронья крепка, и танки наши бистры!», «Найн, тавай эту... «Любьимый

город мошет спат спокойно!».

Мой сосед, капитан-танкист, раненный в голову, не смыкал глаз ни днем, ни

ночью. Шептал черными губами: «Глумитесь над нашей бедой, сволочи. Но придет ваш

черед, тогда узнаете!»

На четвертые или пятые сутки поезд наконец остановился, и на фронтоне

небольшого старинной кладки здания вокзала мы прочитали: «Владимеж», а чуть ниже

— «Владимир-Волынский».

— Вот куда нас занесло! — оживился капитан-танкист. — Отсюда же я войну

начинал. Ох, и дали тогда по зубам этим мерзавцам!

Кто-то вполголоса заметил: «Тише, не на трибуне». А он в ответ: «Это на своей-то

земле шептаться? Черта им лысого!» [147]

2

...После ужина дядька Михалко погасил лампу и, укладываясь на скрипучем

диванчике, долго ворчал на свою безнадежно больную жену. За столом он поднес мне

стаканчик мутной свекольной самогонки, но хозяйка бурно запротестовала: «Не смей!

Отравится! Не видишь, он сголоженный! Ох, война, чтоб ей лихо!»

Враз, вижу, сник мой хозяин. Объяснил: «Знаешь, ведь наш сын в Красной Армии.

Ты, стало быть, при ней помалкивай. И вообще на людях рассуждай меньше. Чувствую,

что ты русак, а ведь среди нас, западенцев, встречаются разные».

Еще долго дядька Михалко не мог угомониться на своем деревянном диванчике.

Всхлипывала и вздыхала хозяйка. А я блаженствовал на горячей печи, но время от

времени тяжелые воспоминания вновь и вновь тревожили мое сердце...

* * *

Итак, Владимир-Волынский! Старинный город, древними легендами овеянный

край! Еще на уроках истории в школе узнал я о его суровом и славном прошлом. Эта

земля содрогалась под несметными ордами Батыя и Бурундая. Дымился в пепелищах