Уходила юность в 41-й
Шрифт:
И он вскинул правую руку, сжатую в кулак.
Потом среди нас прошел слух, что капитан сражался в Испании и кому-то тайно
показывал свой орден Красного Знамени, потемневший, с отбитой эмалью,
побывавший, по всей видимости, вместе со своим хозяином не в одной переделке.
Мы с Василием Гуляевым лежали на своих нарах. Под потолком горели тусклые
лампочки. Тяжелое чувство [150] безысходности владело нами. Василий первым
нарушил молчание:
— Ты про
Хоть ценой жизни, но бежим!
Ночью мы не сомкнули глаз. Перешептывались, строили планы и отвергали их. Не
знали мы, что наш разговор подслушивал один из провокаторов, которых фашисты
внедрили среди военнопленных.
Утром в казарму явился охранник и объявил:
— Номер 2728 и номер 2729 — на выход, ко мне!
Это наши с Василием номера, это — мы!.. Что делать, куда скрыться? Номера у
нас на гимнастерках. Обозначены на кусочках фанеры. Я сразу понял: нас подслушали
и выдали.
В комнате, куда нас завели, царил полумрак. За столом сидел молодой офицер в
коричневой униформе. Значит, мы попали в СД — службу безопасности. Офицер
неплохо изъяснялся на русском языке. Играя карандашиком, насмешливо спросил:
— Значит, в лагере не нравится? Вздумалось бежать? С кем еще дело имеете?
Впрочем, узнаем. — И, глянув на солдата, приказал: — Безухен!
Уже потом, перебирая в памяти весь свой скудный запас немецких слов, наконец,
отыскали: безухен — значит, опасный!
Солдат гаркнул: «Яволь!» — и повел нас по коридору. Вскоре мы с Василием
оказались в каменном мешке. Голые стены, высокий потолок, забранное металлической
решеткой окно. В камере еще семь узников, таких же, как мы, худых, изнуренных,
полуодетых. Среди них выделялся высокий, неразговорчивый и вместе с тем
привлекательный своими добрыми глазами мужчина. Позже, когда сошлись ближе, он
отрекомендовался капитаном Леонидом Озеровым. Это имя запало в мою память на
всю жизнь!..
Леонид мало распространялся о себе. Он, повторяю, вообще мало разговаривал, и
если уж вставлял слово — было оно дельным и веским. Леонид Озеров пользовался у
всех нас в камере безраздельным авторитетом.
Проходил день за днем. К нам никто не являлся, никто нас не тревожил, но все это
время мы не ели и не пили. Стало ясно: фашисты обрекли нас на голодную смерть, как
на одну из разновидностей своих расправ над узниками. [151]
В камере не было ни стола, ни кроватей или топчанов, ни табуреток. Ложась
спать, мы снимали плащ-палатки и клали их на цементный пол. Спали, тесно
прижавшись друг к другу.
Большое
освещалась фонарями. В десятке метров вдоль дороги тянулся четырехметровый забор
с колючей проволокой наверху. Говорили, что по проволоке пропускается электроток. За
забором находился большой сад. Уходя вправо, дорога упиралась в ворота, возле них —
пулеметная вышка. Дежурство на ней было круглосуточным. Днем мимо нашего окна
часто сновали солдаты и офицеры. Влево за казематом располагались материально-
хозяйственные склады. Направляясь на свои посты, под окном проходили караульные с
разводящим.
В нашей камере площадью в шесть квадратных метров, конечно, было тесно, а в
погожее время становилось особенно душно. Однажды попытались открыть форточку.
Но сразу в камеру ворвался немецкий унтер и принялся колотить нас тяжелой
каучуковой палкой. Это было первым посещением камеры фашистами за минувшие две
недели.
Физические силы истощались. Мы ощущали постоянные головные боли, общее
недомогание, угасающее сердцебиение. Все чаще ложились на пол, чтобы уснуть,
забыться. Как-то Озеров решил поддержать нас гимнастикой. Но едва сделали легкое
упражнение, как двое товарищей свалились в обморок.
Еще в первые дни нашего пребывания в карцере, услыхав звуки и людской говор
за стеной, я спросил у Озерова: кто там? Тот, усмехнувшись, ответил: «Такие же, как
мы». Значит, мы — не одни!.. Это и опечалило, и горестно обрадовало...
Еще день прошел, и истекла долгая, как вечность, неуютная ночь. Чувствуя, как
через окно проникает необыкновенный холод, пробудились рано. Кто-то из нас
поднялся и закричал: «Братцы, снег выпал!» Сразу стало ясно, почему в камере
посветлело и сделалось свежее. Лишь Озеров никак не отозвался на наше оживление.
Он встал и, позанимавшись минуты три гимнастикой, проговорил сожалеюще:
— Наше положение снег вовсе не облегчает. Даже, скорее, наоборот. А вот то, что
сегодня седьмое ноября — об этом нельзя забывать. [152]
Вот это да! В неволе мы забыли о календаре. А Озеров, оказывается, ведет счет
дням. И никто в ту минуту не предполагал, что нам повезет в такой день!..
Вскоре за окном, громыхая по булыжнику, влево к складам потянулась вереница
повозок, груженных дровами. Возчики, в зипунах и свитках, видно из местных
жителей, понукали коней. Разгрузившись, порожняком вернулись и встали со своими
телегами на дороге прямо перед нами. Украдкой крестьяне поглядывали на нас,