Уходила юность в 41-й
Шрифт:
приникших к окну. И вот, озираясь по сторонам, стали кидать к нам в окно хлеб, куски
сала и домашней колбасы. Вскоре пришел старший обоза вместе с немецким унтером и
крестьяне уехали, сочувственно прощаясь с нами взглядами, и мы жадно набросились
на еду. Леонид Озеров весело заметил:
— Вот так, товарищи, только в кино бывает. Как говорится, разговелись в свой
главный праздник!
Вечером в камеру поступило пополнение. Привели заросшего бородой
сравнительно чистой шинели. Назвался он интендантом, сказал, что в карцер попал за
азартные карточные игры. Мы с недоверием присматривались к новому узнику.
В ту ночь, едва мы начали засыпать, как один из наших товарищей начал
корчиться и постанывать, держась за живот. Из угла раздался голос интенданта:
«Желудок расстроило? Это, хлопчик, от голода, известно. На-ка пилюлю!»
«Запасливый, — подумал я, — даже нужное лекарство имеет!»
И еще день минул, и еще. Наступило десятое ноября.
Леонид Озеров поднялся раньше всех нас. Сделал зарядку, затем шагнул к окну и
долго стоял там. Подойдя к двери, потрогал решетку на «глазке». Довольно хмыкнул.
Когда недлинный предзимний день клонило к вечеру, Озеров вдруг тихо
заговорил:
— За две недели, товарищи, мы сошлись душа в душу, как единомышленники.
Таиться перед вами не буду, но к тебе, наш новенький, — он пристально посмотрел на
интенданта, — отдельное слово. Вроде непохоже, что ты подослан, но кто знает?
Заранее предупреждаю: замыслишь что против нас, удушу вот этими мозолистыми.
Нам терять нечего. Слышишь?
Тот вытаращил глаза, заикаясь, сказал: [153]
— Я что? Я такой же! Попался на игре в картишки — и только! С чего вы, братцы,
не доверяете мне?
— Тогда слушайте, товарищи! — обратился к нам Озеров. — Нынче воскресенье.
По моим наблюдениям, фашисты сегодня беспечны. Видно, вновь головокружение от
успехов. Даже караульные идут на посты с осоловелыми глазами, уж не говоря об
офицерье. Неужели не воспользуемся? Одним словом — бежим! Нынче же ночью.
Озеров изложил свой план со всеми подробностями. Я и сам заметил, что дверь в
камеру снаружи закрывается на длинный крюк. Как, к примеру, в сельских амбарах. Но
тут крюк вставляется в петлю без замка. А над крюком, в каких-нибудь сорока
сантиметрах «глазок» с решеткой.
— Крюк можно сбросить вот такой отмычкой, — капитан показал длинную
проволоку. — Далее. Выходим из камеры и освобождаем своих товарищей-соседей.
Нас, таким образом, становится вдвое больше. В большой комнате перед основным
выходом в углу стоит стол. Его ставим к внешней двери. Она на замке. В
части две фрамуги, в одной из которых разбито стекло. Тут-то, — усмехнулся Озеров,
— поневоле каждому придется вспомнить гимнастику. Наружная дверь никаких
запоров не имеет. В промежутке между дверями при нашем проникновении через
незастекленную фрамугу можно собираться лишь небольшой группой. Все поняли?
С той же четкостью он продолжал:
— Взгляните на забор, за дорогой. Он кажется непроходимой стеной. Это не так.
Видите на доске поперечный продолговатый сучок? Это ж щеколда. Значит, там
калитка, о которой, возможно, даже сами немцы не знают. Во всяком случае, я не видел,
чтобы через нее кто-то проходил. Я, конечно, не уверен, что она не забита. Но у нас
столько рук! У калитки, предупреждаю, не задерживаться. Видели, как освещается
дорога? Справа в двухстах метрах вышка с пулеметами, еще ближе, за углом нашего
карцера — тоже пулемет. Слева — у складов — часовые. Но мы должны перехитрить
врага!
За калиткой уже проще. В саду несколько домов, где до войны проживал наш
комсостав с семьями. Теперь, по моему убеждению, дома пустуют. Я сказал все.
Вопросы? Нет. Во всякую секунду нашей операции чувствуйте, что мы — на своей
земле. Это — ох какое подспорье! [154]
Сейчас — два часа на отдых. Подъем по моему сигналу.
Мы улеглись. Конечно, никто не заснул. Что будет, что нас ждет? Избавление или
смерть? Иного не дано. И хорошо, если сразу убьют. Вспомнился тот день на плацу,
встал перед глазами тот капитан-танкист...
Два часа пролетели как один миг. И вот наш вожак подошел к двери, поколдовал
своей проволокой, мы услышали, как тихонько стукнул о пол крюк. Итак, началось!
Но вдруг за стеной звучно хлопнула дверь, послышались шаги, они приближались
вместе с бравурным посвистом. Это шел охранник. Мы замерли в оцепенении: неужто
гитлеровцы узнали о наших намерениях? Может, нас все-таки выдали? Невольно
оглянулись на интенданта, тот даже не шевельнулся в своем углу.
Свет уличного фонаря заглянул к нам в камеру, и я видел, как, приподнявшись на
руках, будто струна, напрягся Озеров. Конечно, готовился к нападению.
Через щели «глазка» мелькнул и сразу погас свет фонарика. Вот он вновь
вспыхнул у нашей камеры. Охранник что-то пробормотал. Крюк лязгнул о петлю.
Дверь снова была на запоре. Шаги удалялись. Хлопнула дверь, и все стихло.
— Пронесло! — облегченно выдохнул Озеров. — Это унтер, шеф карцера. Тот,