Уходила юность в 41-й

Сонин Н. Т.

всхлипывая, вытирает глаза...

Надо было быстрее прощаться с гостеприимными хозяевами хутора и уходить

дальше.

Василий все отмалчивался на мой вопрос: куда же девались остальные товарищи?

Наконец, обозлившись, [157] сказал: «Я просил их подождать тебя, а Леонид отругал

меня. Они пошли дальше, я остался ждать. Не мог тебя оставить одного...»

Наступило утро. Стоял крепкий морозец. Снег уже не шел. Мы таились от

людских глаз — опасались

погони.

Где-то за полдень, когда мы с Василием шли по проселочной дороге, в северной

стороне услышали отдаленную расстоянием стрельбу. Остановились, прислушиваясь.

Неужели стреляли по ним, нашим товарищам? Их ведь больше, они заметнее. Мы

невольно ускорили шаг, увидев впереди лес. Там нас и застала ночь...

3

Незаметно в хату прокрался рассвет. Ворочалась и что-то шептала на своей

постели хозяйка. Дядька Михалко негромко похрапывал. Говорливый и дотошный, он

мне сразу понравился, как только повстречались с ним в заснеженном лесу.

Разошлись наши дороги с Василием Гуляевым. С тех пор, как мы нелепо

разлучились со своими товарищами, мой друг замкнулся в себе. Видно, переживал.

Наш путь лежал за Кременец. Мы прошли через Берестечко, Радехов, Лешнев, по

тем самым местам, где летом развернулось сражение наших механизированных

соединений с бронетанковыми частями фашистов. Видели пепелища сожженных

селений, остовы сгоревших фашистских и наших танков и бронемашин и по-другому

оценивали масштабы и ярость минувшей битвы.

Ближе к Тернопольщине все явственнее проглядывались людская бедность и

ужесточение оккупационного режима. Хоть добрые люди одели нас по-местному, все-

таки мы все чаще ощущали на себе любопытные, а иногда и злобные взгляды.

Однажды вечером оказались в большом селе. Надо было думать о ночлеге. Зашли

в хату. Хозяева оказались приветливыми. У них находились родственники или, может,

знакомые. Мужчина и женщина. Те рассудили: двоим в одной хате накладно, и с

ночлегом, и с питанием, пусть один пойдет с ними.

Я ушел, а Василий остался. Но едва уселись за стол, как в хату прибежал

мальчонка. Сорвал с головы шапку, быстро залепетал:

— Полицианты забрали и увели того, что був с [158] ним! — указал на меня. —

Маты казала, чтоб другий зараз же тикал.

Хозяйка впопыхах сунула какой-то сверток мне в карман, перекрестилась,

провожая, и скоро оказался я наедине с темной, морозной ночью. Спасался в лесных

чащобах. Пробирался через заносы по пояс в снегу, отыскивая стожки с сеном и обходя

наезженные дороги и лесные хутора.

Как-то вечером, совсем выбившись

из сил, набрел на стог и зарылся в сено.

Согрелся, чувствуя, как отходят застывшие ноги и заснул. Утром меня разбудил дядька

Михалко, лесник. Старик ворчал незлобно: «Если б ты на вилах оказался, что бы я богу

сказал на страшном суде?» Кто я и откуда, этим он не интересовался. За дни войны ему,

очевидно, немало приходилось встречать нашего брата.

На возке с дровами и сеном прикатил я в лесной хуторок на широком взгорье близ

села Буща, Мизочского района, что на юго-востоке Ровенщины.

Усиленное прогревание на прокаленной печи дало обратный эффект. Малые и

большие хворости навалились на меня и, чтобы избавиться от них, понадобилось около

двух месяцев.

И вот наконец-то я встал на ноги. В тот день хозяин долго возился с дровами, а

потом отправился в клуню, где тяжелым цепом взялся обмолачивать хлебные снопы.

Вечером он засобирался к соседу покрутить зерно на ручных жерновах. Я навязался в

помощники.

В тесной хате было шумно. Сосед жил с многочисленной семьей, которая вся

оказалась в сборе. Чадила на припечке лучина, и в полутьме как-то особенно зловеще

выглядела физиономия Гитлера на плакатном портрете, висевшем на стене рядом с

иконами. На нем было написано: «Гитлер-вызволитель!» Дядька Михалко, обратившись

к хозяину, попросил:

— Дай его мне. В своей хате повешу. Слышал, что гости из ландервиртшафта

пожалуют ко мне, своему леснику.

Лесник, складывая портрет, мурлыкал себе под нос: «Вызволил ты нас от млынов,

керосина и штанов!»

Вдвоем размололи зерно быстро. Когда возвращались по полю домой, дядька

Михалко достал портрет из-за пазухи, порвал на мелкие кусочки и развеял их по ветру,

[159] говоря: «Еще возле икон поместился, босяк недоношенный!»

Не раз я замечал, что дядька Михалко присматривался ко мне. Как-то даже

пытался вызвать на откровение:

— Скажи, ты боец или...

— Ну да, рыл окопы...

— Вот только мозоли, вижу, быстро от лопаты сошли. Чудно!

На другой день после помола хозяин позвал:

— Идем, до завтрака поработаем.

Едва переступили порог клуни, он плотно закрыл ворота и, перемежая

украинский язык с русским, взволнованно заговорил:

— Бачу, ты хлопец не якись вертихвост. Так знай: наши ворогов от Москвы

турнули. Помнишь, как-то в недилю уезжал я в город на рынок? Там разом с иншими в

лагерь военнопленных наведался. Ох, бедуют там хлопцы! — Он вздохнул и умолк на