Уходила юность в 41-й
Шрифт:
На четвертый день пути вечер застал меня в большом селе Симоновичи. Отсюда
до Лельчицы двенадцать километров. На улице дежурил полицай. Он повел меня к
старосте, хмурому и неразговорчивому типу. «Что ж, переспи, — ехидно улыбнулся тот,
— если ночь в моем селе застигла».
Ранним утром я отправился в путь. У самой околицы меня окликнула какая-то
женщина. Пригласила:
— Зайди ко мне, позавтракаешь.
Я сидел в чистой хате за столом, ел
иду с «пропуском» в Лельчицы, всплеснула руками и заохала. Рассказала, как в
прошлое воскресенье побывала в Лельчицах, намереваясь попасть на рынок. Но не
пришлось. Там какой-то хлопец бахвалился местным вот таким же «пропуском»,
полученным также в Турове. Не считаясь ни с какими предупреждениями, отправился
прямо в жандармерию. А вскоре паренек следовал в окружении эсэсовцев, один из
которых нес в руках лопату. Любопытство и страх охватили всех на базаре. Многие
поторопились вслед за этой процессией. Никого из них, однако, близко не подпустили.
Издалека люди увидели, как сразу за околицей фашисты остановились и окружили
обреченного плотным кольцом. Он рыл себе могилу и плакал, размазывая слезы по
лицу. Конвоиры курили и злобно орали: «Русс швайн! Шнель!»
Яма медленно углублялась, парень уже скрылся в ней по пояс, тогда один из
эсэсовцев выстрелил ему в голову. Еще несколько мгновений тот стоял, покачиваясь, и
успел крикнуть:
— Гады проклятые! Ну погодите, придет час...
И упал. Фашисты кое-как забросали яму глинистой землей. А все, кто был
свидетелем этому, и она в том числе, поспешили разойтись.
— Так куда ж ты идешь? На смертушку свою? Ох, глупенькие же вы, хлопцы! И
как легко им, проклятым, удается обманывать вот таких. Двенадцать километров всего
до могилы!..
Я растерялся, соображая, что же делать теперь? А женщина шептала: [168]
— Вон он, лес! — показала в окно. — Туда надо! Там — твое спасение!
Едва успев поблагодарить эту умную и сердечную белоруску, я чуть не бегом
бросился по огороду к лесу. Шел, сгибаясь, будто по мне уже стреляли. И когда до
лесной опушки оставалась какая-нибудь сотня метров, услыхал, как сзади бьют конские
копыта. Неужели погоня?
Всадником оказался белобрысый парнишка. Он поравнялся со мной и, сдерживая
лошадь, заговорил:
— По всем дорогам искал. Но скажу, что не нашел. А ты беги! Да не дорогами, а
рядом с ними. Понял? А тятька мне задаст. Он — староста, послал задержать. А, нехай!
И ускакал. Через несколько минут я был в спасительном лесу...
4
Вскоре
Пошли по лесной дороге и под вечер очутились в небольшой деревеньке с названием
Хутора Морковские. Она раскинулась по красивому берегу неширокой реки. Едва
двинулись по одной из улочек, как услыхали повелительный окрик: «А ну,
задержитесь!»
Высокий пожилой мужчина властным поглядом сквозь очки осмотрел нас,
потребовал документы. Я показал тот, туровский «пропуск». Мужчина шевелил губами,
бормоча: «И подпись... И печатка с орлом... Хм-м!» Произнес со значением:
— Чтоб знали: я — сельский староста! Что ж, как теперь кажут: пан говорит гут.
Но, как власть, задержу вас!
Староста привел нас на свое подворье, показал на сеновал под широким навесом:
«Там переночуете. Но не курить!»
Мы с Сергеем, так звали моего попутчика, видели, как из хаты чинно вышла
хозяйка — дородная низкорослая женщина. С чугуном в руках она проплыла в сарай,
где громко и нетерпеливо хрюкал поросенок. Затем, возвращаясь с огорода, мимо
прошла девушка — высокая, с тонкой талией и толстой косой, короной уложенной на
голове. Бросила на нас быстрый взгляд, скрылась за дверью избы. [169]
Вышел с пилой в руках хозяин, строго и сухо проговорил:
— Это вам. Чтоб не скучали и на молодых солдаток не заглядывались. Распилите,
словом, дровишки, а то ведь как это было? Кто не работает, тот не полопает! — И
указал на сухие бревна.
Значит, молодица — сноха, а сын хозяев, выходит, в армии. Невольно подумалось,
как-то живется ей у такого строгого свекра?
Едва взялись за пилу, а она тут как тут: «Давайте помогу!» Хозяин зло крикнул:
«Надийка!» Она, потупившись и покраснев, быстро ушла.
Пилили мы бревна до поздней ночи, а потом поели, разделив кусок старого
желтого сала и краюху черствого хлеба.
Усталые, забрались на сеновал, и там нас быстро убаюкал дурманящий запах
лесного сена.
Разбудило меня прикосновение к лицу и шепот, будто прилетел легкий ветерок:
«Проснитесь, хлопцы, проснитесь!» Я открыл глаза: да это же Надийка!
— Вставайте и собирайтесь быстрее! Бегите к Уборти!
— Что ты? Какая Уборть?
— Это наша речка так зовется. Туда, скорее! Иначе тятька вас в Лельчицы отвезет
на погибель. К реке, ребята! Я за вами следом.
Мы с Сергеем быстро спустились на низкий берег, где еще плавал туман. Надийка
бежала за нами с веслами.