Уинтер-Энд
Шрифт:
Дойдя до дверей церкви, я останавливаюсь, мне ужасно не хочется переступать ее порог. «Ты же неверующий, — говорю я себе. — Что ты здесь делаешь?» И, не найдя достойного ответа, я просто поворачиваю ручку двери и вхожу.
Войдя, я различаю внутри лишь одну фигуру, преклонившую колени перед простым алтарем. Я медленно иду по проходу — мы ведь всегда бессознательно стараемся производить в храме как можно меньше шума, как будто Бог спит где-то за стенкой и очень рассердится, если его разбудят.
Подойдя поближе,
Услышав мои шаги, она оборачивается и говорит:
— Вы все же пришли. Я предупреждаю всех, но никто меня не слушает.
— О чем вы?
— Вы пришли, чтобы помолиться о прощении, в котором нуждается ваша душа.
Я не возражаю; у меня такое чувство, что, если я начну спорить с ней, она только разозлится.
— Почему вы сказали утром, что случившееся с Гарнером — дело рук дьявола?
Глаза женщины словно бы обращаются на что-то, находящееся за моей спиной, и она совершенно спокойно отвечает:
— Дьявол пришел за нами. Наш город тонет в пролитой крови, а единственное, чем дьявол вознаграждает наши грехи, — это вечное проклятие.
Ее слова поразительно похожи на то, что говорил Николас.
— А что здесь, собственно, произошло?
— Они построили город на костях погибших. Убивали друг друга из жадности. Замышляли зло и творили его.
Похоже, она говорит о первых днях основания города, и потому я спрашиваю:
— Разве все это не давняя история?
— Нисколько, — отвечает она. — Он проклял этот город. Он забрал женщину, которая умерла на шоссе. Как заберет и всех остальных.
Я достаю медальон, все еще странно теплый, показываю ей.
— Вам известно, кто изображен на этой фотографии?
Женщина проводит пальцем по защищающему снимок пластику.
— Бедняжка! — вот и все, что она говорит.
— Что это значит?
— Сами знаете, иначе не стали бы спрашивать. А теперь молитесь.
— Я неверующий.
Я поворачиваюсь, чтобы уйти, и слышу, как она встает с колен, однако следом за мной не идет.
— Уповайте на милость Господню, — говорит она. — Иначе дьявол заберет и вас.
Я смотрю на медальон.
— Это навряд ли, — говорю я. — Я ему здесь нужен.
Я приезжаю в «Садик Марты», чтобы встретиться с таинственным автором записки, на четверть часа раньше назначенного срока. Сажусь у стойки, заказываю кофе, радуясь возможности окунуться после разговора в церкви в обычную человеческую суету. Ровно в пять появляется Софи Донеган. На ней темно-зеленая рубашка и темные брюки — чуть светлее ее коротко подстриженных черных волос. Темные круги под глазами придают ей вид человека, который чувствует себя примерно так же, как я. Она тоже заказывает кофе и, поглядывая на меня, садится за столик у окна. Я
— Это вы оставили мне записку? — спрашиваю я, усевшись напротив нее.
Она кивает, неотрывно глядя мне в лицо глазами цвета темного шоколада.
— Вам известно, что Анджела, ну, вы знаете, убитая, работала в детском доме в лесу? — спрашивает она и дует на кофе, остужая его. Глаз она с меня так и не сводит.
— Да. Известно. А что?
— Вы знаете, какие там были порядки?
Софи выпаливает этот вопрос тоном священника, говорящего о людях, которые практикуют черную магию.
— Простите, но об этом никто со мной говорить не хочет.
— И все знают, — шипит она. — Хоть и притворяются, что это не так.
— Знают что?
Температура подросткового гнева спадает на пару градусов, лицо девушки становится чуть более спокойным. Однако глаза, жесткие и пронзительные, продолжают впиваться в меня.
— Если я расскажу вам, вы мне поможете?
Я, стараясь несколько сбавить темп разговора, отпиваю кофе.
— Помогу в чем? — спрашиваю я, ставя чашку на стол.
— Выбраться отсюда. Возьмите меня с собой в Бостон. Деньги у меня есть. Я смогу найти там жилье и работу.
— Если я сделаю это, ваши родители обвинят меня в похищении ребенка. Почему бы вам не поговорить об этом с ними?
— Мама умерла, остался один папаша. Да они и не были моими настоящими родителями.
— Тогда, может быть, вам стоит поискать настоящих?
— Настоящие мне не нужны. Надеюсь, они уже горят в аду! — Эти слова слетают с ее губ с каким-то шипением, и, насколько я могу судить, ее гнев неподделен. — А город этот и всех, кто в нем живет, я ненавижу.
— Почему? — осторожно спрашиваю я, надеясь своим тоном успокоить Софи.
— Моему приемному отцу на меня наплевать, и мне на него тоже. Чуть не каждый вечер он напивается, сидя перед телевизором. А если обращается ко мне, то обычно орет, требуя приготовить обед или сделать еще что-нибудь. Надоело мне все это.
— Ну хорошо, я подумаю об этом, — соглашаюсь я, вздыхая и не питая никакой уверенности в том, что говорю правду. — Но только если вы честно расскажете мне все, что знаете.
Некоторое время она колеблется, словно пытаясь решить, можно ли мне доверять, потом спрашивает:
— У вас дети есть?
— Нет, — отвечаю я. — Пока что.
— Понятно. Но вы же знаете, что родителям полагается любить своих детей, так? Я думаю, мои настоящие родители умерли или с ними еще что-то случилось, потому что, если бы они меня любили, то не отдали бы в такое место. — Она произносит это без особой эмоциональности, но, похоже, испытывает облегчение от того, что нашелся наконец человек, готовый ее выслушать.