Украденный сон

Маринина Александра

– Нет, не ошибаетесь.

– Хорошо, пойдем дальше. Гончаров к вам не приходил, а вы, в свою очередь, не ходили к генералу – это три и четыре. То, что последний документ из уголовного дела об убийстве Ереминой датирован шестым декабря, – пять. Достаточно?

– Вполне. Вам не кажется странным, что приходится все это делать во имя интересов правосудия? Я спрошу по-другому: вам не кажется странным, что профессия, требующая от людей самого большого количества лжи, имеет своей целью защиту интересов правосудия? Парадокс какой-то!

– Что ж поделать, Виктор Алексеевич, война есть война. Мы же не в игрушки с ними играем.

– Да не война это, в том-то все и дело! – взорвался

Колобок, вцепившись крепкими пухлыми пальцами в спинку стула, который в этот момент попался ему на пути. Стул под тяжестью полковника угрожающе скрипнул. – У войны есть свои правила, которые обязательны для всех воюющих сторон.

Все участники находятся в равных правовых условиях. И потом, они хотя бы пленными обмениваются. А мы? В нас стреляют, когда и как сочтут нужным, а мы за каждый выстрел отчитываемся, тонны бумаги на рапорты изводим. У них деньги, люди, оружие, автомобили с мощными движками, техника новейшая, а у нас – следственный чемодан послевоенного образца, эксперты-самоучки, денег на бензин нет. Да что я вам рассказываю, будто сами не знаете! В войне всегда есть надежда на силы ООН, которые помогут, если уж совсем невмоготу станет. А нам кто поможет? Миротворческий батальон авторитетнейших паханов? Нет, Константин Михайлович, мы с вами, к сожалению, не воюем. Мы из последних сил обороняемся, пытаясь сохранить жалкие остатки того, что раньше называлось профессиональной гордостью и честью.

Ольшанский задумчиво глядел на Гордеева, в глубине души соглашаясь с ним, но не желая развивать опасную тему. Еще немного, и придется, может быть, говорить о Ларцеве. Знает полковник правду или нет? Лучше не рисковать.

– Как вы думаете, ваш спектакль сработает? – постарался он уйти в сторону.

– Хотел бы надеяться.

Гордеев грузно опустился на стул, щелкнул замками «дипломата», вытащил тюбик валидола и сунул таблетку под язык.

– Расклеился я что-то в последнее время, – устало пожаловался он. – Дня не проходит, чтобы сердце не прихватывало. Что касается Анастасии, то я рассчитываю только на то, что она тоже пальцы загибала, как и вы.

Больше мы ничего сделать не можем, ни помочь ей, ни подсказать. Сообразит – честь ей и хвала, а нет – так нет.

– Допустим, она сообразит. Каких действий вы от нее ожидаете?

Колобок недоуменно воззрился на следователя, продолжая машинально потирать левую сторону груди.

– Константин Михайлович, может, вы не поняли, что такое моя Анастасия? Она тем и отличается от всех остальных, что ее поступки непредсказуемы. Ожидать от нее чего-либо, кроме конечного результата, – пустое дело. Результат она даст, если это в принципе возможно, но как она будет это делать – одному Богу известно. Мой Коротков говорит, что у нее голова непонятно как устроена.

– Вы просто рабовладелец какой-то! – расхохотался Ольшанский, снимая очки. – Моя Анастасия, мой Коротков. А все другие сотрудники тоже ваши или только эти двое?

– Вы напрасно смеетесь, – очень серьезно возразил Гордеев. – Они все мои, они – мои дети, которых я обязан воспитывать и защищать, что бы ни случилось. Ни один из них, вы слышите, ни один ни разу не был на «ковре» у начальства, потому что за все их промахи и ошибки отдувался я. Сам ходил, скандалил, уговаривал, доказывал, просил. Я для моих ребят – каменная стена, за которой они могут спокойно работать, не тратя время и нервную энергию на начальственные выволочки. Я всех их люблю и всем им верю. Поэтому они – мои.

"И Ларцев?" – мысленно спросил Константин Михайлович. Вопроса Гордеев, конечно, не услышал. Но он увидел его в больших красивых глазах следователя, не скрытых и не искаженных толстыми

линзами очков.

"Почему ты спрашиваешь? Ты догадался? Да, и Володя Ларцев тоже мой, и то, что он совершил огромную, непоправимую ошибку, – отчасти и моя вина.

Я не смог заставить его поверить в то, что ко мне можно прийти с этим, и он предпочел справляться со своей бедой сам, в одиночку, не заглянув вперед и не подумав о последствиях. В этом виноваты мы оба, оба и будем расплачиваться. Оттого, что он совершил ошибку, он не перестал быть одним из моих детей, которого я обязан защитить по мере сил и возможностей", – ответил про себя полковник, а вслух продолжил:

– Так вот, Анастасия сидит в своей квартире и мало что может сделать.

Ей чем-то угрожают, и весьма серьезно, поэтому она боится делать неосторожные движения. Телефон ее прослушивается, на лестнице сидит какой-то парень и следит, чтобы она никуда не выходила и чтобы к ней никто не пришел. Я так понял, что стоит ей сделать хоть какой-нибудь подозрительный шаг, и угроза немедленно будет приведена в исполнение. Поэтому лезть напролом мы с вами не можем.

– Вы сказали, что у нее утром был врач. Как же врача к ней пустили?

– Вероятно, это было одним из условий: она должна вызвать врача и взять больничный, чтобы иметь законные основания сидеть дома и не ходить на работу.

– А как они узнали, что тот, кто приходил, был врачом, а не вашим сотрудником? Они что, документы спрашивали?

Гордеев замер. А в самом деле, почему к Насте пропустили Рачкову, не удостоверившись, что она действительно врач? Тамара Сергеевна сказала, что наблюдатель, не скрываясь, поднялся по лестнице и посмотрел, кто звонит в квартиру Каменской. Но этого явно недостаточно, чтобы быть уверенным, что у дверей стоит не сотрудник уголовного розыска, а настоящий врач из поликлиники. Или Рачкова чего-то недоговаривает? Черт, как же он об этом не подумал? Стареть начал, что ли, хватку потерял, реакция уже не та, что раньше, очевидные вещи мимо глаз пропускает…

Виктор Алексеевич схватился за телефон.

– Паша? Что там у нас? Морозов? Хорошо, пусть подождет меня, я сейчас приеду. Паша, мне нужны данные на Тамару Сергеевну Рачкову, это терапевт из нашей поликлиники. Срочно. Только ювелирно, чтобы тише комариного писка. Я буду через полчаса.

Но что-то мешало Виктору Алексеевичу уйти из кабинета следователя Ольшанского. То ли это была боль в глазах Константина Михайловича, то ли боль в сердце самого Гордеева, но он знал, что не может, не должен уйти сейчас, ничего не сказав и не спросив. Если бы существовали волны, передающие информацию от человека к человеку без специальных приборов, то полковник уже несся бы сломя голову к себе на Петровку, моля судьбу, чтобы не опоздать. Но если такие волны существуют, то Виктор Алексеевич был не из тех людей, которые умеют их улавливать и расшифровывать, и потому он, превозмогая чувство неловкости и привычную осторожность, все-таки заговорил о Ларцеве.

Разговор занял добрых четверть часа, но многое прояснил для Гордеева.

– Если вы не ошиблись и Ларцев действительно обрадовался, когда вы его ткнули носом в подделку протоколов, то это может означать только одно: он тяготится той ролью, которую играет под диктовку преступников, и полагает, что теперь, когда его фокусы раскрылись, его оставят в покое, потому что использовать его и дальше уже рискованно. У него появились свободные деньги?

– Откуда?

– Оттуда. Не бесплатно же он на них работает? Константин Михайлович, вы знаете Володю давно, скажите мне, что-нибудь изменилось в его жизни в последние месяцы? Крупные покупки, траты какие-нибудь, ну, я не знаю…