Укридж и Ко. Рассказы
Шрифт:
— Особняк? Как он называется?
— Да по-дурацки, как все они там. «Ясени» или «Плакучие ивы», что-то вроде.
— «Кедры»?
— Именно. Так ты его знаешь? Ну, я практически решил преподать этому гнезду мошенников хороший урок. Я намерен…
Тут я с ним расстался. Мне требовалось побыть одному. Подумать. Поразмыслить. Прокрутить это жуткое открытие в мозгу, беспощадно исследовать его до малейших деталей. И чем дольше я прокручивал его и исследовал, тем все больше я в ужасе отшатывался от черной ямины, в которую заглядывал. Ничто так не доводит человека чистой жизни и чистых помыслов до белого каления, как необходимость признать, насколько низко способна пасть человеческая натура, когда она поплюет на ладони и возьмется
То, что произошло, было более чем очевидно. Это дьявол в обличье дворецкого подложил мне свинью. Он был полностью разоблачен, как подлый двурушник чистейшей воды. Я еще только начал обрисовывать мое предложение, а он уже задумал попользоваться плодами моей прозорливости и широкого взгляда на вещи. И уж конечно, приступил к приготовлениям, едва я ушел.
Кинуться и обличить его явилось для меня делом минуты. Ну, не совсем минуты, поскольку до Уимблдона далеко, а такси было мне не по средствам. На этот раз он оказался в спальне моей тетки, видимо решив обосноваться там на данном отрезке времени. Я застукал его, когда он сидел, развалившись в кресле, покуривал сигару и складывал столбики цифр на листе бумаги. И очень скоро до меня дошло, что четыре пенса были потрачены втуне.
Я исходил из убеждения, что при виде меня субчик затрепещет. А он не затрепетал. Полагаю, человек такого покроя трепетать не способен. В конце-то концов трепетание — это результат того, что совесть выполняет свое назначение, а его совесть, уж конечно, была надежно замурована и подала в отставку, когда он еще ходил в коротких штанишках. Я грозно замаячил над ним, скрестив руки на груди, и сказал «змея!», а он сказал только «сэр?» и снова затянулся сигарой. И найти, что сказать дальше, было нелегко.
Однако я нашел и без экивоков обвинил его в том, что он слямзил мою идею и присвоил мои законные прибыли, а он признал все обвинения с самодовольной ухмылкой. Он даже — ты, Корки, с твоей чистой душой вряд ли способен этому поверить! — он даже поблагодарил меня за то, что я открыл ему глаза на такую замечательную возможность. И наконец, с невообразимой наглостью предложил мне пятерку в удовлетворение всех моих претензий, добавив, что недалек тот день, когда мягкосердечие его погубит.
Сначала я, разумеется, попытался принудить его к партнерству, пригрозив обо всем известить мою тетку, но он небрежно отмахнулся, сказав, что ему тоже кое-что про меня известно. И тем поставил точку, поскольку это отнюдь не исключалось. И тут, малышок, я высказал ему все.
С пренебрежением отмахнувшись от оскорбительной взятки, я награждал его эпитетами, которыми пользуются вторые помощники, обращаясь к матросам, и теми, которыми некоторое время спустя пользуются матросы, описывая вторых помощников в уединении кубриков. Затем, повернувшись на каблуке, я величественно вышел, остановившись на пороге, чтобы процитировать то, что однажды боцман сказал в моем присутствии бармену в Монтевидео, когда тот отказался обслужить его, так как он якобы уже наклюкался. И я захлопнул дверь. Меня переполняло радостное возбуждение. Мне казалось, что в крайне трудной ситуации я показал себя достойно.
Не знаю, Корки, совершал ли ты когда-нибудь красивый благородный поступок, отказавшись взять деньги, потому что они были грязными и складывались в мизерную сумму, но я всегда в таких случаях замечал, что неизбежно наступит момент, когда радостное возбуждение начинает угасать. Разум вновь водворяется на свой трон, и ты задаешься вопросом, не вел ли ты себя, совершая красивый благородный поступок, как последний осел.
Со мной это произошло, когда я наполовину осушил кружечку бодрящего пива в заведении на Джерми-стрит. Ибо именно в эту секунду туда вошел типчик из Боттлтон-Иста и сказал, что повсюду меня разыскивает. Ему требовалось поставить меня в известность, что я должен принять решение относительно конферанса не далее чем через сутки, поскольку
Я заверил его, что непременно дам ему знать на следующий день, и вышел из пивной, чтобы мерить шагами улицы и размышлять.
Ситуация выглядела чрезвычайно трудной и сложной. С одной стороны, гордость не допускала, чтобы я приполз к этому чернодушному дворецкому и сказал ему, что все-таки возьму его запачканные деньги. И тем не менее, с другой стороны…
Видишь ли, когда старина Таппи уезжает из Лондона, мне просто не к кому обратиться за наличными, а я настоятельно нуждался в прилично оплачиваемом занятии в самом ближайшем будущем. А к тому же слова этого типчика про то, как он будет созерцать меня на ринге в вечернем костюме, воспалили мое воображение. Я просто видел, как мановением руки усмиряю бесчисленных зрителей и в воцарившейся тишине ставлю их в известность, что следующим номером будет четырехраундовый бой между Жирным Джонсом из Бермондси и Слизнем Смитом из Нью-Ката или кем-то там еще. И, должен признаться, нашел это зрелище опьяняющим. Мысль о том, что я — фокус бесчисленных взглядов, что каждое легчайшее мое слово встречается почтительным свистом, пощекотала мою гордость. Ну, бесспорно, малая толика тщеславия, но кто из нас от него свободен?
В тот же вечер я снова отправился в «Кедры». И вполне отдавал себе отчет в том, что гордость Укриджей, скорее всего, получит оплеуху, какие ей редко доводилось получать, но есть минуты, когда гордости приходится поджимать хвост.
IV
К счастью, я был готов к тому, что мой amour propre [18] будет пропущен сквозь вальцы, ибо с места в карьер меня не пустили в парадную дверь, так как я был не в вечернем костюме. Этому унижению меня подверг Окшотт самолично, предложив мне обогнуть дом, войти с черного хода и ждать его в буфетной. Он добавил, что будет рад, если я потороплюсь — скоро начнут прибывать гости. Он словно бы думал, что вид того, кого он явно считал Бывшим Человеком, может подействовать на них удручающе.
18
Самолюбие (фр.).
Итак, я прошел буфетную и начал ждать и вскоре услышал шум подъезжающих автомобилей, веселые перекликающиеся голоса и прочие признаки намечающегося чудесного вечера. Звуки, которые, как ты, возможно, понимаешь, разъедали душу наподобие серной кислоты. Наверное, прошел час, прежде чем Окшотт соизволил явиться. А когда явился, то был суров и резок.
— Ну? — сказал он. Я попытался внушить себе, что он сказал «ну, сэр», но я знал, что он ограничился одним «ну?». С первой же секунды стало ясно, что дворецкая часть в нем уснула крепким сном. Словно мне дал аудиенцию удачливый магнат.
Я немедленно перешел к res, [19] сообщив ему — в подобных ситуациях тянуть никакого смысла нет, — что я, по размышлении, решил взять эту его пятерку. И он ответил, что по размышлении решил мне ее, черт дери, не давать. В его глазах, пока он говорил, появился гнусный блеск, который мне не понравился. На протяжении моей долгой карьеры я навидался людей, чье не поддающееся описанию выражение лица указывало на непоколебимое намерение с пятерками не расставаться, но ни у одного оно не было таким явным.
19
Суть (лат.).