Улеб Твердая Рука
Шрифт:
— На кой мне, сам расхлебывай. Между прочим, я видел их, ее братьев, когда покидал тебя в полночь. Испугались меня, прижались к стенке.
— Тебя попробуй не испугайся, рубаха скрипит, щитки блестят, меч по сапогам хлопает. Вон красильщик, на что пройдоха и плут, а сам от такого гостя ополоумел. Вообрази, костры под чанами погасил, работников накормил и отправил спать, будто в праздник.
— Это я так постарался.
— Да ну! А несчастные подмастерья не знают, поди, на кого и молиться за неслыханную хозяйскую щедрость. Век буду помнить, из какой грязи вытащил меня, — благодарно сказал Анит. — Оба вы ангелы, и она и ты. Ниспошли нам господь вечное благо!
Улеб только плечами пожал, а Непобедимый задумался, заложив руки за пояс. Позади их слышался смех. Там, под мачтой, на покачивающихся досках сидели тесным кругом бойцы, подставляли обнаженные торсы горячим лучам, судачили, разбирали оружие, прихваченное в дорогу, подтрунивали над шалостями мальчишек, наслаждались свободой и отдыхом, гадали о плаванье: далеко ли, надолго ли? Двое из них, как заправские кормчие, надежно удерживали массивную лопасть кормила, за которым пенился убегающий след.
Анит неожиданно сказал, спутав все мысли Улеба:
— Вот что, Твердая Рука, будь что будет, пора мне признаться. Она за тобой пошла, хоть и не звал ты, я же тут ни при чем.
— Не понимаю.
— А что понимать, ясно слово, как божий день. Я ей обязан жизнью, потому и не осмелился оттолкнуть безутешную. Получается, я вроде сводника.
— В толк не возьму, о чем речь.
— Выслушай, не перебивай. Она мне все рассказала. И о жизни безрадостной среди пьяниц, и про случайную вашу встречу, и о схватке, и бегстве, и о погоне, и про то, как разыскала тебя, как ужаснули ее речи твоего напарника, как молила Христа помиловать за грешное чувство свое к безбожнику, как поняла однажды, что не вырвать из сердца стрелы, и решила, испытав все душевные муки, что слаще они угрозы адовой, а без милого избранника много трудней.
— Кифа?!
Улеб бросился на корму, распахнул, едва не сорвав с петель, округлую дверцу надстройки, сдернул с девушки покрывало.
— Кифа… — повторил чуть слышно и легонько, трепетно провел рукой по черным, как смоль, волосам пригожей ромейки, упавшей ему на грудь.
Лицо ее было мокро от слез.
Глава XX
— Успокойся, Мария, — приговаривал Калокир и плавно водил руками над головой Улии, не отваживаясь прикоснуться к светлым ее волосам, струившимся из-под алой ленты на плечи, — забудь прошлое, как готов забыть и все огорчения, что познал от тебя.
Повзрослевшая, осунувшаяся за эти годы, но не потерявшая своей необычной привлекательности девушка медленно поднялась с мраморной скамейки и направилась через зал к огромному окну. Калокир и присутствовавший тут же Акакий Молчун одновременно сорвались со своих мест и, опередив ее, угодливо распахнули створы-ставни.
Небольшой и уютный дворец, отведенный динату на окраине Андианополя, куда всего час назад Улия была доставлена из Фессалии, венчал верхушку самого высокого холма и назывался Орлиное гнездо. Желтая песчаная дорожка спиралью опоясывала зеленые склоны холма, сбегая к его подножию и теряясь там среди пышных цветников и садов, за которыми поблескивали крыши и купола города.
Живительный, напоенный чудесным ароматом цветов и щебетанием птиц воздух хлынул в раскрытое окно, из которого открывался дивный вид на белокаменный город, и различимы были с такой высоты серебристые змейки двух рек, сливавшихся воедино в лазурной дали.
— Нравится тебе? — тихо спросил Калокир. — Здесь ты не пленница.
Улия смолчала, смотрела в окно, будто не слышала вкрадчивого, ненавистного голоса:
— Дай срок, Мария, — мечтательно говорил Калокир, — мы вместе ступим в столицу. Нет, нас внесут на щитах в триумфальные ворота Харисия. На Священную башню. Еще более прекрасный город ляжет к твоим стопам. Чего же еще тебе нужно?
— Пить… — вдруг произнесла Улия.
Динат сделал несколько лихорадочных глотательных движений, как будто поперхнулся словами, затем набросился на слугу, также пораженного тем, что молчунья заговорила, затопал сандалиями, замахал кулаками, заорал:
— Скорей! Она хочет пить!
Акакий подпрыгнул, бросился вон со всех ног, с размаху налетел на дверь, отскочил назад, завопил:
— Что принести? Какой напиток? Ведь ежели, к примеру, принесу не то…
— Что желают испить твои уста, сладкоголосая? — шепотом спросил Калокир.
— Простой воды.
— Воды! Подать воду! — вновь закричал динат и пинком послал из зала вертящегося, как юла, слугу. — Скорей! Скорей! О боже!..
За дверью раздался грохот. То ли Акакий несся по внутренней лестнице, перелетел через несколько ступенек кряду, то ли катился кубарем. Весь нижний этаж всполошился, даже стражники, надо полагать, оставили посты, забегали, загомонили.
— О боже!.. — повторял Калокир. — Мария! Свет моих очей! Отрада моих ушей!
Мужчина, помышляющий о благополучной и долгой супружеской жизни, должен принять сердце избранницы, а не взять его. Принять и взять — различный смысл несут два этих слова. Сильному взять недолго, только недолговечно взятое силком. Надежна лишь добрая воля. Калокир это знал.
Вбежал Акакий, подал чашу. Она утолила жажду и сказала:
— Хочу быть одна. Устала очень.
— Молчун, препроводи Марию в ее опочивальню! — гаркнул динат слуге и, едва они удалились, взволнованно зашагал из угла в угол.
Не все складывалось у дината так гладко, как ожидалось и как сулил монах Дроктон еще в Константинополе.
Правда, Калокир не мог пожаловаться на прием, оказанный ему в Андрианополе. И перед строем легионеров провели, и дворец приготовили ему видный, и охрану приставили. Однако все эти почести оказаны ему не самим Цимисхием, а его приспешниками. Иоанн Цимисхий незадолго до появления Калокира отбыл на Восток.
Калокир жаждал обещанного воинского железа. Надеялся, что, вероятно, эдикт о высоком его назначении огласит сам Иоанн Цимисхий по возвращении в Адрианополь.
Мысли об этом теснились в голове дината, когда он беспокойно вышагивал из угла в угол, оставшись в опустевшем после ухода Улии и Акакия верхнем зале Орлиного гнезда.
Скоро ли вернется Иоанн Цимисхий, никто в Андрианополе не знал, ибо намерения его неведомы простым смертным и подотчетны только господу богу да разве его представителю на земле в лице патриарха Полиевкта.