Улеб Твердая Рука
Шрифт:
— Кто она? — ревниво спросила Кифа, и было ясно, что этот вопрос давно вертелся у нее на язычке. — Почему Твердая Рука вспомнил о другой?
— О женщины! — усмехнулся Анит и пояснил: — Тебе Ния не соперница. Так язычники славянского племени называют смерть. — Он вдруг осекся, удивленно проронил: — Что это значит?..
Удивляться было чему. И не только Аниту с Кифой, а и каждому на берегу. Печенег обнял росича. И хотя Улеб не ответил на явно дружелюбный жест великана, но и сам не проявил больше враждебности. Вскоре Улеб вернулся на корабль мрачнее тучи. Маман же подбежал к соплеменникам и что-то стал им втолковывать.
— Хвала и честь нашему пресвевту, — не без иронии сказал Анит, разочарованный тем, что бой не состоялся и ученик его на сей раз не блеснул уменьем. — Что же, мой мальчик, не пришлось трясти чудовище, само выложило весть о твоей сестре?
— Маман ничего не сообщил о судьбе Улии. Он ее не помнит. Ни ее, ни прочих пленников из Радогоща. Да и меня-то самого не сразу признал.
— Экий непомнящий, — усомнился атлет, — не смог сообщить или не захотел?
— Маману таить нечего, — убежденно отрезай Улеб.
Кто-то из бойцов молча подал ему его меч, шлем к перчатки. Улеб пристегнул ножны к поясу, шлем и перчатки бросил в лодку, которая так и лежала на палубе под высоким бортом с того момента, как была погружена на судно памятной ночью в Константинополе.
— Что ты надумал? — спросил Анит.
— Корабль принадлежит тебе, учитель, но моноксил мой. Надеюсь, и мальчишки-разбойники не будут возражать. Я должен покинуть вас.
Все ахнули. Непобедимый шагнул к Улебу вплотную и молвил, сдвинув брови:
— Какую смуту заронило в тебе это чудовище? Если не объяснишь толком, мы утопим все стадо вместе с их Маманом!
— Не смей их оскорблять! — взорвался Улеб. А поостыв, сказал: — Хорошо, я объясню. — Он обвел взглядом лица ромеев. — Да будет вам известно, други, случилось страшное. Степной каган двинул полчища на Киев.
Расслышав «каган» и «Киев», произнесенные на корабле, печенеги хлынули к самому краю берега, подступились к судну. Окрестность огласилась возмущенными и призывными их криками:
— Ит, Куря! Ит!
— Куря шакал!
— Халас Кыюв!
— Э, руся! Комэклэши!
— Сэнин Кыюв!
Анит и его парни озирались. Мальчики спрятались за спину Кифы, а она зажмурилась и зажала уши ладошками. Улеб поднял руку и воскликнул, стараясь заглушить печенегов:
— Тихо, люди! Чего вы хотите?
Маман тоже воздел руку, требуя от земляков молчания, и, когда те немного успокоились, объявил по-росски:
— Ятуки ругают Курю. Он, собака, погнал огузов на Кыюв. Там нет Святослава. Ятуки ругают сабли огузов. Ятук и руся — братья. Надо Кыюв спасать.
Улеб благодарно кивнул, попросил:
— Пусть братья не шумят, я буду говорить с добрыми румами.
Они угомонились, и юноша вновь обратился к товарищам:
— Два племени в Степи — огузы и ятуки. Маман, рожденный в стане воинственных кочевников, повздорил с воеводой Марзей, племянником кагана, ушел к ятукам и, как они, мирно трудился за плугом по соседству с росскими погостами. Огузы били их, заграбили коней, имущество и женок. Ятуки не ратники, да и они не дрогнули, а вместе с нашими оборонялись против Кури. А с Черным каганом силища несметная, что туча прузи-саранчи. Секли всех подряд, как траву. Маман сплотил тех, кто спасся, поставил временное селище. Он мне сказал, что хочет обучить мужей и с ними поспешить следом за Курей. Отомстить. Он слышал, будто наш княжич с дружиной нынче в Булгарии, вот, мол, отчего осмелели огузы и полезли вверх по Славуте.
— Чему он хочет обучить их, твой Маман? — спросил Анит.
— Ятуки научили его обращаться с мотыгой и возделывать хлеб, теперь же, в лихую годину, он научит их искусству боя.
— Много он понимает в этом, — неожиданно буркнул Анит. — Где им железо добыть? Где клинки изготовить? Разве только дубины и смогут выстрогать. Гиблое дело.
— В умелых руках деревянная палица не уступит кузни, — возразил юноша.
— Именно, — ворчал атлет, — в умелых.
«Лютые разбойники» тем временем успели приобщиться к толпе печенегов, посмеивались там, с чисто мальчишеской непосредственностью щупали всякие побрякушки, украшавшие кафтаны и рубахи новых приятелей, пытались заполучить их в обмен на нехитрое свое богатство — сухари и орехи.
Губы Кифы дрожали, когда она тихо спросила:
— Ты покидаешь меня? В чем же я провинилась?
— Пойми, Кифушка, я должен поскорее добраться до Киева. Нужно опередить степняков во что бы то ни стало, — сказал Улеб. — Поставлю на моноксил легкий парус, уключины, прихвачу все необходимое и помчусь по морю и по реке. Моей родине грозит беда.
— А я?
— На корабле Анита ты в безопасности. Начнете перевозить товары, как он мечтал, станешь богатой и счастливой. Не девичье это дело рисковать головой. Твоя страна далеко. Плыви с Анитом. Я не забуду ни красы твоей, ни доброты, ни веселых песен.
Медленно скатились из-под густых и длинных ее ресниц две крупные слезы, упали на розовую ткань шелковистого платья, словно капли росы на трепетный лепесток цветка из прекрасных садов Византии.
Смелому воину не страшны ни меч, ни копье, ни вода, ни огонь, ни черт, ни дьявол. Страшны лишь девичьи слезы.
Чтобы не видеть их, Улеб спешно взялся за дело. С помощью ятуков выволок лодку и споро оснастил ее, как требовалось для долгого и опасного пути. Даже мачту с поперечиной приладил крепко, весла выстругал топором.
К шлему и перчаткам, уже лежавшим в моноксиле, прибавились щит, тугой лук с пучком стрел, черпак, мешочек с солью, кольчуга про запас и моток пеньковой веревки. Все.
Нет, не все. Твердая Рука вспомнил, извлек из корабельного тайника серебристый сосуд и бережно перенес его на свое суденышко. Теперь все. Можно прощаться со всем на свете, что не имело отношения к родимой сторонушке.
— Бью челом до самой земли, — произнес и низко поклонился друзьям и любимой, поклонился и печенегам-ятукам.