Ульфила
Шрифт:
Тот побледнел.
– Я здесь, – сказал он.
Ульфила с ним взглядом встретился. Съежился Меркурин: как на чужого смотрел на него епископ.
– Выйди отсюда, – велел ему Ульфила.
Глазами людей обвел: не смеет ли кто возмущаться?
Меркурин закричал:
– За что?
Не повышая голоса, повторил Ульфила:
– Выйди.
И тут отцовские чувства в Авдее пробудились. Ухватил отпрыска за плечи и заревел:
– Не позволю с сыном моим так поступать!..
Ульфила и бровью не повел.
– Сына своего ты мне отдал, Авдей.
Авдей покраснел так густо, что казалось, еще немного, и светлая борода его расплавится от жара. А Ульфила в третий раз и все так же спокойно проговорил:
– Авдей, сегодня он уйдет отсюда.
Тут уж другие заволновались. И хотя объяснений требовать не смели, видно было: решение ульфилино никому не по душе.
Силена Ульфилу за рукав потянул.
– Ты хоть скажи им, за что так с парнем…
Не Силене, а всему приходу ответил на это епископ Ульфила:
– Если не поняли вы еще, значит, и в самом деле оглохли и ослепли сердца ваши. Хвалил убийц Меркурин, превозносил их преступления, будто это какие-то подвиги. А вы его слушали. И многие из вас уже мечтают к Фритигерну податься и убийцами стать. Лучше я отрублю больную руку от здорового тела, чем увижу, как все вы погубите себя.
И пригрозил отлучением любому, кто к фритигерновой шайке примкнет. Так грозно пригрозил, что поверили сразу. Лишиться общения с епископом Ульфилой для многих было бы настоящей бедой. И скорая расправа с Меркурином устрашила многих.
Объяснять Ульфила ничего не объяснял. Только одного и добились от него: «Если я ваш епископ, то сделаете, как я велю». К Силене пытались подобраться, но тот Ульфилу во всем поддерживал. И отступились «меньшие готы».
Меркурина только через две недели простить изволил. И то еще долго с ним сквозь зубы разговаривал.
Между тем вези в их разбойничьих наскоках то приближались к тем местам в горах Гема, где ульфилина деревня стояла, то снова отходили. В деревне их пока не видели. Только слухи доходили. То пастухи огни заметят. То беглецы мимо пройдут. У многих брови, ресницы, волосы на голове опалены. От пережитого страха много не рассказывали. Принимали милостыню и дальше шли, в деревне не оставались, ибо боялись готской речи. Кое-кто потом осел в Македоновке, но и те первое время от «меньших готов» шарахались и в церковь поэтому не ходили – такого ужаса нагнал на них Фритигерн.
И вот одним ясным осенним утром – гром копыт, молодецкие выкрики: десяток всадников ворвались в деревню, и с ними сам князь Фритигерн. С коня соскочил, поводья дружиннику бросил, шлем с волосы белокурых снял, по сторонам огляделся. Странно как-то: людей не видать.
– Попрятались, что ли? – недоуменно сказал дружинник. – Они вези, как и мы; чего им нас бояться?
Фритигерн подумал немного, прикинул так и эдак.
– С Ульфилы станется. Если врагами нас сочтет, то и военную силу против нас выставит, – сказал другой дружинник. – Еще и засаду припасет.
– Да нет, в церкви они, небось, – сказал Фритигерн. Усердным слушателем ульфилиных объяснений в свое время был. И потому быстрее других сообразил: воскресенье нынче, вот и вся загадка.
И в церковь вошел посреди службы.
Стоял, с любопытством озирался. Церковка такой и оказалась, как Ульфила ему описывал в долгих беседах, еще там, на левом берегу Дуная. Понравилось здесь Фритигерну с первого же взгляда. Как будто домой вернулся после долгой отлучки.
Стоит князь у входа, за его спиной белый день в разгаре. Дымом костров от князя пахнет, волосы у князя от грязи серые, на поясе длинный меч в ножнах. Кожа на ножнах потертая, старая, а пластинами украшена золотыми. Князь Фритигерн, убийца. Кто бы ни сказал, увидев его: вот человек, который по-настоящему счастлив.
А на него никто и не смотрел. Даже досадно как-то. Но Фритигерн быстро освоился. Перестал вертеться и охорашиваться, себя показывая: вот я каков. Общему настроению покорился. Слушают все Ульфилу – хорошо, послушаю и я Ульфилу.
И снова голос ульфилин его слуха достиг. Понял вдруг Фритигерн, что не хватало ему этого спокойного, глуховатого голоса. Даже и скучал, пожалуй, по Ульфиле. Но не было теперь в речах готского епископа прежнего озорства. Одна только усталость.
Постепенно стала князя досада разбирать. Чему может научить этот старик? Столько воинов его слушают, пропитываются стариковской его тоской.
И утвердился князь в своих мыслях. Благое дело замыслил, когда явился сюда забрать у Ульфилы людей, увести их в поход против предательского ромейского племени. Пусть узнали бы настоящую жизнь. Не то прокиснут здесь, так и не попробовав вкуса победы.
А Ульфила, хоть и болен душой был в эти дни, говорил, как прежде, сильно. И снова услышал Фритигерн про то, что щеку левую надлежит подставить после того, как по правой тебе врезали.
И тогда не понимал, и сейчас душа наизнанку выворачивается.
Слушал Фритигерн, но не так, как в первые дни их знакомства с епископом. Не отстраненно, будто лично его, князя, все это не касается; будто для него, князя, исключение будет сделано. Нет, сегодня всем сердцем слушал Фритигерн, ибо к нему проповедь была обращена. Против него, князя, вся эта проповедь и говорилась. Сухой, ломкий голос пытался сокрушить живую и жадную плоть, сталью препоясанную.
Возмущалось сердце князя.
А Ульфила только под конец высокого гостя заметить соизволил. Скучным тоном велел покинуть храм. Руки за пояс заложил (служил Ульфила в той же одежде, в какой работал). Ждал, пока уйдет князь.
И сказал ему Фритигерн при всех – громко, на всю церковь:
– Слышали мы уже эти слова. Еще на левом берегу Дуная. Втолковывал ты нам, что врагов своих любить мы должны.
И шаг вперед сделал, к алтарю.
Ульфила ему навстречу пошел.
Люди расступались, дорогу давали. И сошлись посреди церкви рослый воин и щуплый старик епископ.
– Помню и я, как учил вас, – сказал ему Ульфила. – Моя вина. Плохо я научил вас, Фритигерн.
И засмеялся Фритигерн прямо в лицо Ульфиле.