Улица отчаяния
Шрифт:
Вполне возможно, что она позволила себе говорить просто потому, что попривыкла ко мне за это время, присмотрелась. И более чем возможно, что общение со мной превратилось для нее в занудную рутину, теперь мы с ней не столько шлюха и клиент, сколько старые знакомые. Я уверен, что сперва она попросту меня боялась: здоровенный, дикого вида мужик, живет один-одинешенек в огромной церкви, тут кто хочешь испугается. К тому же она могла ожидать, что и член у меня огромный, пропорционально остальному телу (это не так, и мне страшно обидно, что вот есть же у меня хоть что-то нормальное, а никому не покажешь, ну не могу ведь я вывалить свое хозяйство на стол и гордо заявить: «Глядите, ребята! Да я точно такой же, как все вы!»). Я все собирался спросить ее на эту тему – но так и не собрался.
А
– Что-нибудь от него слышно?
– От этого ублюдка? Ни полслова. Да пусть он там хоть сдохнет. – Бетти глубоко затягивается, ее улыбка холодна, как сталь. – Пускай-ка пострадает без своих кэрри. Там в Барлинни их не так-то часто подают.
Ее супруг получил десятку за участие в групповом вооруженном ограблении и отсидел уже шесть. Они с дружками подстерегли шоферюгу-дальнобойщика, развалили ему репу и сперли из его трейлера сорок тонн сигарет. Он мог бы уже скоро получить условно-досрочное, если бы пореже бил своих сосидельцев по балде. Курево он у них, что ли, отбирает, по старой, неумирающей привычке?
Глаза Бетти мечтательно затуманились.
– И не только кэрри, я знаю, чего еще ему не хватает, ублюдку этому. – Она притушила окурок о блюдце, стоявшее в ее целомудренно прикрытом простыней паху. – Его же хлебом не корми, дай перепихнуться. Он и уметь-то толком не умел, но любил. Двух дней без этого прожить не мог. Интересно, как же он теперь-то с этим делом там, в тюряге? – Ее лицо искривилось в недоброй усмешке. – И он же мелкий мужик, совсем плюгавый. Крутой, как яйцо, а росточком вот не вышел… и у него такая гладенькая кожа, считай что совсем без волос… Вот интересно, о чем думают все эти здоровые волосатые мужики, когда он там снимает портки.
Мысль о собственном муже, раздевающемся на глазах у двух десятков изголодавшихся по бабам преступников, вызвала у нее счастливую, злорадную усмешку. Я отвел глаза.
Муж бил Бетти смертным боем, однажды сломал ей руку. Судя по всему, он принадлежал к весьма распространенной породе мужчин, навсегда остановившихся в эмоциональном развитии на стадии несчастного, растерянного подростка и скрывающих это (в первую очередь – от самих себя) за жестокой агрессивностью. Сколько бы они ни пили, сколько бы ни дрались, их никогда не оставляет сосущее ощущение, что этого безнадежно мало, и тогда, чтобы неопровержимо доказать всему свету свою мужскую сущность, они стараются наклепать как можно больше детей. Бетти рассказывала мне забавную историю, как Джек обнаружил противозачаточные пилюли, которыми она тайно пользовалась, а она у него их выхватила, и тогда он стал гоняться за ней по всей квартире, догнал, отнял аптечную коробочку и сжег в печке.
Но самое сильное впечатление произвела на меня история (казавшаяся самой Бетти почти смешной), как ее судили за приставание к мужчинам на улице, и судьей оказался один из ее клиентов, и этот гад припаял ей три месяца.
Помню, я пришел тогда в неописуемое бешенство. Закон о проституции и прежде казался мне почти таким же идиотским, словно специально придуманным, чтобы прививать людям неуважение ко всем и всяческим законам, как и закон о наркотиках (идущий третьим закон о гомосексуализме безнадежно отстает от этих двух лидеров – по той причине, что последние годы никто и не пытается применять его на практике), однако то, с каким концентрированным, вызывающим лицемерием этот закон был обрушен на личность, близко мне знакомую, высветило всю вопиющую бессмысленность наших так называемых «общих ценностей» с невиданной прежде яростью. Я захотел узнать имя этого судьи, чтобы что-нибудь такое ему устроить – разоблачить или еще что.
Бетти не понимала, чего это я так завелся. Сказала, что я псих ненормальный: на каждой работе свои производственные опасности. Да чего там тот судья, она встречала ублюдков во сто
Как бы там ни было, я рад, что Бетти сочла для себя возможным рассказать мне этот эпизод, хотя и остались другие, о которых она не хочет распространяться. Мне кажется, что у нее есть как минимум один ребенок, хотя об этом она тоже не говорит. Ладно, подождем еще пару лет.
У нас с Бетти выстроились очень простые и удобные отношения: мы пилимся, и я за это плачу. Когда-то я считал всех людей, покупающих это дело за деньги, существами довольно жалкими и силился понять, почему так поступает довольно много богатых и вполне привлекательных мужчин. А тут и понимать-то нечего. Удовлетворение физиологической потребности, не связанное с какой бы то ни было эмоциональной вовлеченностью. Полная простота и ясность. Чисто деловые отношения.
Но последнее время я начал с беспокойством задумываться, а нет ли у меня и других подсознательных мотивов. Возможно, я вижу в Бетти идеальный образ матери. Они с моей матерью совсем разные, но все же, если подумать, какое-то отдаленное сходство есть. Хуже того, есть прямая аналогия между ее мужем и моим папашей.
Потому что он тоже сидел в Барлинни. Сидел? Да он там жил, больше, чем дома.
Хотите послушать душещипательную историю? Мы – то есть мама, я и четверо-пятеро моих братцев-сестричек – отмечали мой пятый день рождения. Мама очень для меня расстаралась, купила торт и воткнула в него свечки. Я получил подарок, все мы были в бумажных колпаках, на столе – уйма бутылок лимонада, мы были готовы приступить к пиршеству, оставалось только мне задуть свечки.
Но я так и не успел этого сделать, потому что пришел в стельку пьяный папаша, и он слышал в пабе какую-то сплетню – не знаю уж, может, кто-то пошутил или просто неудачно выразился, – что мама встречается с каким-то там мужчиной. Он не открыл, а практически вышиб дверь, ворвался на кухню и рывком поднял маму со стула. Мы, дети, смотрели, ничего не понимали и дрожали от ужаса.
Одной рукой он держал ее за подбородок, а другой хлестал по щекам. Эта сцена все еще стоит у меня перед глазами, я все еще вижу, как разметались тогда ее волосы, слышу, с каким грохотом врезалась ее голова в кухонный буфет, как звенели падающие с полок чашки и блюдца. Мама упала, а он поднял ее и снова ударил, ни на секунду не переставая орать и ругаться. Мама пыталась сопротивляться, но силы были явно неравны; он бросил ее на пол и начал пинать ногами.
А мы, ну что могли мы сделать, нам и лет-то было всего ничего; мы просто сидели на своих стульях и в голос ревели. В конце концов Стивен, он на год меня старше, бросился маме на помощь, но получил кулаком в лицо, опрокинулся на кухонный стол спиной и посшибал весь лимонад. Папаша стоял над мамой, пинал ее, орал что-то и швырял в нее все, что ни попадя, – банки, чашки, тарелки. Мама лежала под раковиной, сжавшись в комок и негромко всхлипывая, и только старалась закрыть руками растрепанную, в кровь разбитую голову. Папаша пнул ее еще пару раз, затем выкинул чайник в окно, перевернул стол, отвесил каждому из нас, до кого дотянулась рука, по увесистой затрещине и удалился.
Мы столпились вокруг мамы, которая так и лежала на полу, даже положения не изменила, и заревели еще громче, почти истерично.
Такой вот счастливый день рождения.
И я так и не успел задуть свечки.
Папаша отсутствовал трое суток, а потом появился с пучком наворованных где-то цветов, весь в слезах и раскаянии. Он облапил маму и поклялся, что никогда впредь не поднимет на нее руку. Он всегда так делал.
Для меня же все это стало большим потрясением. Той осенью я пошел в школу и занимался вполне нормально, за исключением того, что не мог ни сказать «пять», ни написать эту цифру. Для меня числовой ряд имел вид: один, два, три, четыре, пробел, шесть и так далее. Я не мог использовать число пять никоим образом, это было слепое пятно, нечто, о чем я отказываюсь даже думать.