Ультиматум

Унтер-офицер Руперт Руст сидел на стуле, согнув спину и наклонив голову. Он смотрел не на Раису, темноволосую переводчицу из городской военной комендатуры, а на мужчину, сидевшего сбоку, через три-четыре ряда от него, который то и дело поглядывал в сторону коридора.

Руст был готов ко всему: к тому, что дома на его глазах разваливаются, как песочные куличи, летят под откос вагоны; к тому, что две недели он получает на паек только перловку и сухари,

а потом две недели одну конину; к тому, что невидимый нож войны одновременно срезает верхушку дерева и головы людей; что грузовик вдруг с грохотом превращается в столб огня; что рука товарища, который только что давал ему сигарету, оторвана и взлетает на воздух… В этот ужасно холодный день 1 февраля 1944 года он мог ожидать всего. Всего, но только не этой встречи.

Люди сидели, подняв воротники шинелей и глубоко засунув руки в карманы. Они смотрели на экран. В этом нетопленом кинозале они мерзли так же, как на обледенелых временных позициях, с которых пришли. Уснуть им не давал только холод.

Фильм больше не обещал им встречи с мечтой о родине и об отпуске. По пыльной жаре, по размокшим от дождей дорогам, по морозу, который пронимал до костей, тащилась они сквозь войну, пока не пришли сюда и не оказались в этой солдатской казарме в украинском городе Корсунь-Шевченковский, где и растеряли звезды своих надежд, как теряют гвозди из подметок сапог. Похороненные рядом, лежали они, бывшие когда-то друзьями или врагами, немцами или русскими, итальянцами или грузинами. Живые, сами под угрозой уничтожения, своими руками готовили они тысячи смертей: в утреннем тумане на реке в Пикардии, в вечерних сумерках на опушке леса на Балканах, в полуденном зное среди украинских степей или на улице, так похожей на ту, которая дома, на родине. Не три, а уже трижды три года были вырваны из их жизни, а из этого зала они пойдут еще дальше: в утренний туман, на реку, в вечерние сумерки, на улицу, так похожую на ту, которая дома, на родине.

Руперт Руст так пристально смотрел на мужчину, что забыл о темноволосой Раисе. Забыл он и об экране, на котором появлялись то деревня с высокими липами, то луг у косогора, то какая-то девушка с блестящими глазами и голыми икрами. Девушка прижималась к солдату, вернувшемуся с фронта, проводила рукой по его новому приталенному френчу с Железным крестом на груди. Солдат горько улыбался и молчал. Музыка заиграла тише. Пока девушка рассказывала солдату о своей жизни и своей тоске, тихо пела виолончель.

Склонив набок шишковатую голову, вслушиваясь в мелодию, Руст взглядом ощупывал широкое лицо мужчины. Он узнал знакомую горбинку носа, шрам на лбу, оставшийся, на память о самой первой смене у мартеновской печи. Даже складочки в уголках рта и слегка насмешливая улыбка — все было таким знакомым, что сомнений не оставалось: это сталевар Эрнст Тельген, служивший в первую военную зиму номером в его орудийном расчете.

Руст еще раз внимательно присмотрелся к лицу знакомого.

«Но как Эрнст попал сюда? И зачем? — невольно подумалось ему. — Ведь его может кто-нибудь узнать?! Начальство только того и ждет, чтобы отдать Тельгена под трибунал за дезертирство, а уж тогда-то участь его будет решена: расстрел! И почему у Эрнста на плечах лейтенантские погоны? Что бы это могло значить?»

Руст прикусил губу. Он чувствовал, как в нем нарастает беспокойство. Ему казалось, что он снова слышит те самые вопросы, которые задавал ему Эрнст, когда пытался уговорить и его перебежать к русским. Однако Руст отказался тогда, и не столько из благоразумия, сколько из страха перед отцом, ради которого делал все: сначала подал рапорт с просьбой отправить его на Восточный фронт, а затем так ревностно выслуживался, что получал повышение за повышением,

награду за наградой. Но отцу и это не помогло.

Руст украдкой окинул взглядом лица своих товарищей по лазарету. Ни один из них не догадывался, что мучило Руста в эту минуту. Все они с любопытством следили за тем, как разворачивалось на экране действие пустого, слащавого фильма.

Весенний луг. Последний снег лежит на опушке под елями, он тает, и серебристый ручеек, извиваясь, стекает с косогора. Безоблачное небо отражается в глазах девушки. Она смотрит на солдата, кладет ему на плечи свои покрытые светлым пушком руки. Поцелуй. Тихо вздыхает виолончель…

Но Руст не видел, что происходит на экране. Он только слышал печальный звук так хорошо знакомого ему инструмента. Ему даже казалось, что он дотрагивается правой рукой до гладкой деки, украшенной перламутром, ощущает пальцами дерево смычка. Отец Руперта долго не расставался с инструментом, но потом подарил сыну, чтобы Руперт учился играть.

Очнувшись от своих мыслей, Руст заметил, что Тельген немного приподнялся со стула. Со стороны коридора донесся какой-то грохот, и Эрнст смотрел туда. Нервозное поведение лейтенанта не обмануло Руста. Он догадался, что между присутствием в зале Тельгена и неожиданным появлением пропагандистских листовок, передававшихся из рук в руки солдатами, видимо, существует прямая связь. Беспокойство Руста росло. В коридоре снова послышались грохот и шум. Все обернулись, кое-где раздалась ругань. Кто-то резко, пронзительно рассмеялся. Слишком резко для смеха, скорее, это было похоже на крик. А затем случилось то невероятное, о чем позднее с возбуждением говорили в штабах дивизий, полков и в солдатских казармах на берегу Днепра. Музыка резко оборвалась, изображение исчезло с экрана. Все погрузилось в темноту. Кто-то крикнул, чтобы зажгли свет, кто-то зачиркал спичками, многие попытались пробиться к дверям. У входа замелькали фонарики полевых жандармов. Чей-то властный голос, перекрывая шум, громко прокричал:

— Всем оставаться на местах! Фильм сейчас будет продолжен!

Услышав этот голос, Руст насторожился. Это крикнул Эрнст! Суета, шарканье и ругань постепенно стихали. На экране заплясали обрывки кадров. Блики света замелькали на лицах замерзших солдат. Из громкоговорителя сначала раздался хриплый свист, а затем послышались отдельные слова. Возможно, диктор зачитывал приказ военного коменданта города? Фонарики погасли. Руст, в суматохе опустившийся на чье-то чужое место, огляделся вокруг, поднялся, затем сел снова.

— Эрнст! — позвал он вполголоса. — Эрнст!

В эту минуту из громкоговорителя внезапно раздались слова, которые здесь, в этом неприветливом городе, в тысячах километров от родного дома, произвели такое же впечатление, как если бы было объявлено, что война закончена и можно ехать домой.

Домой!

Солдаты напряженно слушали. Неизвестный диктор говорил о родных лесах, о лучах солнца, пробивающихся сквозь листья деревьев по утрам, когда идешь на работу, на завод или в поле. В кармане приятно шуршит бумага, в которую мать завернула завтрак, под ногами шелестят прошлогодние листья, среди ветвей деревьев поют ранние птицы…

Зал пришел в движение. Одни скептически пожимали плечами, другие нервно комкали в руках шапки, хватаясь за ставшие вдруг тесными воротнички. Многие сидели неподвижно, уставившись на экран.

«Германия…»

Неизвестный диктор у микрофона произнес это слово не так, как произносили его офицеры. Оно прозвучало сейчас как упрек.

«Германия, товарищи, ждет нас! Мы должны не умирать, а жить для Германии! Восстаньте против бессмысленного уничтожения миллионов людей!..» Слова, сначала размеренные, затем заторопились, как бы набегая друг на друга.