Ультиматум
Шрифт:
— Там были окружены десять дивизий, господин фельдмаршал, — поправил Шульце-Бютгер, — а не шесть! Меня заинтересовало ваше выражение «потерянная победа». Что это такое?
— Это такое положение, когда в конце сражения все козыри все же остаются в наших руках.
— А затем будут биты противником, — ехидно заметил подполковник. — Фельдмаршал, даже если бы сюда пробились все, кто остался в живых от восьмидесяти тысяч человек, то и тогда на фронте группы армий образовалась бы огромная брешь.
— Но вы забыли о войсках, сосредоточенных нами на
— А что от них осталось? И почему, собственно, обе эти группы пришлось срочно укреплять? — Чем больше Шульце-Бютгер говорил о случившейся катастрофе, тем сильнее становилось его беспокойство. — К потерям этого сражения следует отнести не только группу Штеммермана, но и потери деблокирующих войск! Кого мы, собственно, пытаемся обмануть?
— Подполковник, — начал Манштейн, делая ударение на каждом слоге, — умерьте свой пыл! Тот не заслуживает доверия командования, кто в минуту грозной опасности говорит о поражении!
Шульце-Бютгер мигом оценил эту угрозу и сразу же замолчал. Перед ним как-никак стоял один из преданнейших полководцев фюрера, наставлять которого на истинный путь — бесполезное дело.
Эта ночь была для уполномоченных Национального комитета «Свободная Германия» самой ужасной из всех. Все окопные говорящие установки, расставленные по всему участку, молчали. Прекратился и довольно активный до сих пор взаимный обмен радиограммами с радистами Штеммермана. Разрозненные группы окруженных солдат уже не слушали их передач с воззваниями.
Не желая больше играть со смертью, солдаты сделали то, что еще могли сделать: потянулись на пункты приема военнопленных. Теперь они могли поговорить со своими соотечественниками, ранее их сдавшимися в плен.
На пункте приема военнопленных с раннего утра у ворот стояли Тельген и капитан Хадерман.
— Ах, господин капитан, мы больше не могли терпеть! — говорил Хадерману обер-ефрейтор с ввалившимися щеками. — Вот уже целый год, как мы только и делаем, что отступаем да отступаем… От Кавказа, от Дона, через Ростов и Сталино, через Белгород и Харьков, через Днепр. Через что же еще?.. Тащились, тащились, чтобы снова попасть в очередное дерьмо, а тут еще этот котел. Это уже выше наших сил!
— От нашей роты еще на прошлой неделе осталось всего тридцать человек. Командовал ею сначала фельдфебель, а потом унтер-офицер… — объяснил пленный помоложе.
— А нашу дивизию слили с остатками двух других, но и тогда она оказалась укомплектованной только наполовину, — с горечью заметил третий.
Все пленные, как один, жаловались на бессмысленность борьбы и ненужные жертвы.
— А дома у наших родных настроение хуже некуда, — продолжал рассказывать худой обер-ефрейтор. — В каждой семье траур. Жены плачут, даже они понимают, что война безнадежно проиграна. Все прячутся по подвалам. Зачем и до каких пор? Никто не может ответить на эти вопросы. Что-то теперь будет с Германией?..
Другие солдаты говорили
— Камараден, — обратился к пленным Тельген, — теперь вы знаете, что ваши офицеры подло обманывали вас, а мы говорили вам правду. Советский плен существует! Не вешайте голову! Разумеется, плен — это не сахар, но вас он не должен пугать, вы ведь не нацисты, а простые солдаты! Когда мы вернемся домой, на родине все будет по-другому!
— Артиллерист Тельген совершенно прав! Мы так построим жизнь в своей стране, что всем в ней будет хорошо! — поддержал его Хадерман и начал объяснять цели Национального комитета «Свободная Германия».
Затаив дыхание, солдаты, только что оказавшиеся в плену, слушали Тельгена и Хадермана. Они были обессилены физически и измучены душевно. Многие из пленных срывали с груди нашивки с гитлеровским орлом и тут же заявляли о своем желании примкнуть к новому движению.
А худой обер-ефрейтор даже прослезился.
— Эх, дружище, — обратился он к Тельгену, — как фашисты нас оболванили!.. Теперь мне твои слова кажутся чудом…
Тельген молча положил руку на плечо обер-ефрейтора.
Утром, когда тысяча двести военнопленных лагеря начали новую жизнь, тысячи их товарищей, находившиеся в районе между Шандеровкой и Лисянкой, шли на верную смерть, подчиняясь командам своих офицеров.
Солдаты все еще пытались вырваться из котла. Они плелись по лощинам и оврагам, а когда перед ними появлялись советские части, прятались где попало. Если же их замечали и атаковали, большинство из них сразу же бросали оружие и поднимали руки. Однако и среди этой массы отчаявшихся людей попадались довольно крупные подразделения и даже части, которые с ожесточением сражались до последнего патрона, а иногда даже сами переходили в контратаку.
В течение 17 февраля соединения 2-го Украинского фронта уничтожили в этом районе последние гитлеровские подразделения, оказывавшие сопротивление.
В то время как войска Ватутина отрезали несколько выдвинувшиеся вперед деблокирующие войска гитлеровцев от 1-й танковой и 8-й армий, район восточнее реки Гнилой Тикич был очищен войсками Конева и 29-м корпусом 5-й гвардейской танковой армии под командованием генерал-полковника Ротмистрова. Командующий армией и командир корпуса генерал-майор Кириченко находились в первых рядах сражавшихся.
Выехав на опушку леса, они обратили внимание на одинокий танк, экипаж которого исправлял какую-то техническую поломку. Командир танка молодой лейтенант Краюшкин, как положено, доложил командиру корпуса, а затем показал на длинную колонну немцев, двигавшуюся поодаль.
— Что за колонна? — Генерал Кириченко поднес к глазам бинокль. — Судя по длине, не менее тысячи человек. И движется она в северо-западном направлении.
— Товарищ генерал, разрешите уничтожить эту колонну? — попросил лейтенант.