Умереть в Париже. Избранные произведения
Шрифт:
Но я не могла ответить на её вопрос и только загадочно улыбалась.
Более того, почему-то не понимая, что мне давно пора прощаться, я всё не уходила, когда же вернулась домой дочь госпожи Этьен, Луиза, согласилась выпить с ними чаю, а поскольку все темы были уже исчерпаны, сидела за столом, хлопая, как дура, глазами, и слушала, как они расхваливают Марико, время от времени вставляя что-нибудь вроде: "нет, спасибо", "да, пожалуйста". Конечно, французы мастера говорить комплименты, но ждать её целый год, оставляя комнату незанятой… Наверняка Марико была именно такой, как её хором расписывали мать и дочь:
— Общаясь с ней, мы поняли, что Япония страна высочайшей духовности.
Разумеется, мне было так далеко до неё… И не случайно Бог покарал меня.
Я долго мучилась, не зная, рассказывать ли Миямуре о своём визите к мадам Этьен. Мне казалось, что хорошая жена не должна иметь тайн от мужа, а я хотела быть ему хорошей женой особенно теперь, когда убедилась в том, что он окончательно порвал с Марико и что я могу доверять ему по-прежнему, как в первые дни нашей семейной жизни. Поэтому я решила ему признаться, но всё оттягивала этот момент — то ли из упрямства, то ли от излишней робости, которая лишала меня дара речи, как только я собиралась заговорить.
Но вот однажды, когда, вернувшись поздно вечером из института, он поспешно переодевался в домашнее платье, собираясь спуститься в столовую, я небрежно бросила:
— Я была на улице Лафонтена.
И поскольку до него, как видно, не дошёл смысл этой фразы, ещё раз повторила:
— Я была в доме, где когда-то жила Марико.
Миямура вздрогнул, как от удара, перестал чистить щёткой свой костюм и, обернувшись, уставился на меня. Его лицо сразу стало суровым, а в глазах я прочла упрёк и вопрос: "Зачем ты туда ходила?" Теперь-то я понимаю, что должна была попросить у него прощения, рассказать о своих естественных для слабой женщины сомнениях, о том, что я просто не могла удержаться, но, когда я увидела его окаменевшее лицо, встретилась с его беспощадным взглядом, меня пронзила одна-единственная мысль: а что я такого сделала?
— Я просто хотела встретиться с Марико. Хотела узнать, живёт ли она в Париже.
— Но я ведь говорил тебе, что её здесь нет, ты что же, мне не веришь?
Миямура задохнулся от ярости, мне показалось, что он меня сейчас ударит, — таким я его никогда не видела прежде и невольно отшатнулась, защищаясь.
Сжимая в руке щётку, он шагнул было ко мне, но вдруг повернулся и быстро скрылся в ванной. Почувствовав, что опасность миновала, я вздохнула с облегчением, но тут же из ванной раздался стук брошенной на пол щётки.
Когда Жоржетт крикнула за дверью, что ужин готов, Миямура вышел из ванной. Судя по всему, он вполне овладел собой, выражение его лица было самым обычным, и я успокоилась. В тот вечер на ужин были приглашены двоюродная сестра мадам Марсель с супругом, и я не хотела, чтобы они догадались о нашей ссоре.
Сестра мадам Марсель была замужем за евреем по фамилии Бернштейн, поэтому никто из родственников не хотел с ней общаться, и только мадам Марсель защищала её и иногда приглашала к себе в дом.
Во время ужина я внимательно наблюдала за Миямурой. В то время у меня был очень хороший аппетит, и, как ни стыдно мне было, я съела всё, не оставив ни кусочка, он же не доел суп, чего с ним никогда прежде не случалось, и даже котлету выбрал самую маленькую, хотя очень их любил. И хлеба взял всего один ломтик. Я беспокоилась, думая, что он лишился аппетита из-за нашей ссоры. Но с четой Бернштейн он беседовал с явным удовольствием. Дочь Бернштейна позировала одному известному скульптору для статуи Жанны Д'Арк, которую предполагалось установить в городе Ф. Статуя была закончена несколько дней назад, и все считали её настоящим шедевром. Бернштейн смеялся, находя очень забавным, что французы сделали объектом поклонения дочь всеми презираемого еврея, причём совершенно игнорировал то обстоятельство, что его рассказ явно шокировал и его жену, и госпожу Марсель. Только Миямура поддержал его, сказав, что видел работы этого скульптора и они ему нравятся, после чего обрадованный Бернштейн говорил уже не останавливаясь. Он обещал свозить нас к скульптору и заявил, что на обратном пути мы должны непременно заехать в Ловансон на виллу Бернштейнов, где есть прекрасный фруктовый сад и скоро поспеет клубника. Этот очень жизнерадостный лысый человек, неистово вращающий голубыми глазами, отвлёк и развеселил Миямуру, чему я была очень рада. В самом деле, если бы в тот вечер не пришли Бернштейны, мы долго бы ещё терзали друг друга, испытывая взаимную неловкость.
После ужина все прошли в гостиную, супруги Бернштеин играли на рояле, пели, и даже мадам Марсель под аккомпанемент сестры спела арию из "Травиаты".
— Конечно, в моём возрасте уже не годится петь такое… — смеялась она, потом сказала: — А не угостить ли мне вас старым коньяком, кажется, в моём погребе ещё осталась бутылка-другая? — и, звеня нанизанными на цепочку многочисленными ключами, ушла на кухню. Удивительно, эти трое веселились, как молодые, хотя были куда старше нас, а мы, словно старики, весь вечер просидели в углу комнаты.
Меня тоже просили играть на рояле, но я отказалась, не желая терзать слух парижан своим дурным исполнением. Миямура, подойдя к стоящему на мольберте посредине гостиной пейзажу Коро, рассеянно любовался картиной, приподняв обычно прикрывавшую её ткань. Он всегда говорил, что это самая ценная вещь в доме.
Когда потом мы поднялись в свою комнату, Миямура, сказав, что ему надо подготовиться к завтрашнему дню, уединился в кабинете, а я решила принять ванну. Лёжа в воде, я снова и снова перебирала в памяти наш разговор с мадам Этьен. Я хотела понять, почему муж едва не ударил меня. Однако, сколько я ни думала, единственный определённый вывод, к которому я пришла, — Марико ушла из жизни Миямуры. Наверное, он и рассердился-то не на меня, а на Марико, которая его бросила… В конце концов я совершенно успокоилась и в ту ночь спала особенно крепко. (Мне и в голову тогда не пришло, что своими подозрениями я растоптала его веру в меня, его любовь…)
На следующий день, после того как Миямура ушёл в институт, я вдруг подумала: "А не заглянуть ли мне в его дневник? Может быть, следовало давно сделать это?" Дневник лежал в ящике его стола. Он уже исписал ту тетрадь в матерчатой обложке, которую купил, когда мы возвращались из посольства, и теперь у него была другая толстая тетрадь в такой же матерчатой обложке, только на этот раз белой. Раскрыв её на заложенной промокашкой странице, я действительно увидела запись, сделанную вчера вечером.
"8 апреля. Ясно. Тепло. Она беременна, поэтому лучше не обращать внимания…" И ничего, кроме этой загадочной фразы. Полистав тетрадь, я обнаружила, что обычно в день он исписывал одну-две страницы. Нашла и записи, сделанные в тот день, когда я призналась ему в своей беременности. Он подробно описывал результаты экспериментов, во всех подробностях пересказывал содержание своей беседы с зятем госпожи Кюри, господином Жолио, а в конце было написано следующее:
"Вечером гуляли с женой по лесу. Сумерки были очень красивы, моросил холодный дождь. Жена сказала, что беременна. Удивился. Впрочем, чему тут удивляться? Боюсь только, что мне рано становиться отцом. Я ещё ничего не достиг. Да и жена… Она слишком ещё духовно незрелый человек, сможет ли она стать хорошей матерью? Сомневаюсь. И не опасно ли ей рожать, ведь в юности у неё был плеврит".