Ундервуд
Шрифт:
Случилось то, чего я боялась больше всего: в какой-то момент Конрад утратил связь с реальностью. Он, правда, еще некоторое время пытался изображать полноценного члена общества, но чем дальше, тем больше он отдалялся от своей семьи. Нет, он не был слишком агрессивным, так что за жизни его родных я была спокойна. Проблема была в другом. Он вдруг понял, что со мной ему легче, чем с людьми. Конечно, это в некоторой мере мне даже польстило, однако я прекрасно понимала, что, сидя за столом, он видел во мне отнюдь не партнера, а всего лишь способ уйти от реальности. То же самое можно было сказать и о Б. М. Б., и об Анджее, точнее, его изображении. Возможно, были и другие – я не могла знать всех граней его жизни вне четырех стен, в которых был заключен мой мир.
Однажды, когда он в очередной раз сидел передо мной, барабаня по клавишам и одновременно болтая с призраком Анджея, дверь в нашу мастерскую тихо открылась – и в проеме показалась женская фигура. При нашей первой встрече она показалась мне достаточно невзрачной, и поэтому все последующее время я представляла ее такой серой мышкой, которая готова была исполнить любое пожелание своего супруга, лишь бы тому было хорошо. Представьте себе мое удивление, когда передо мной возникла роскошная женщина с шикарной фигурой и копной волнистых волос, мягко ниспадающей на плечи. Машинально реагируя на прикосновения Конрада, я наблюдала за гостьей, которая, неслышно ступая, приблизилась к своему мужу почти вплотную, и только тогда он обернулся. Я испугалась, что он рассердится, поняв, что жена стала свидетельницей его безумия, однако все вышло иначе. Конрад вдруг как-то весь сжался и замолчал на полуслове.
– Милый, что все это значит? – голос Адель звучал ровно, даже слишком.
Мужчина ничего не ответил. Он сидел теперь неподвижно, уставившись перед собой и никак не реагируя на происходящее. Жена тем временем, устав ждать, повторила свой вопрос, уже более настойчивым тоном. И снова никакой реакции. Адель схватила мужа за плечо и встряхнула его, зовя по имени. Затем наклонилась и заглянула ему в глаза. Я не знаю, что она там увидела, но ее лицо вдруг исказила гримаса ужаса, и она, отпрянув, стремительно выбежала из комнаты. Как только она скрылась из вида, мне показалось, что Конрад вот-вот очнется и вернется к своему дневнику. Но шли минуты, а он продолжал сидеть без движения, лишь иногда вздрагивая в такт биения своего сердца. Когда несчастная женщина вернулась в сопровождении какого-то бородатого мужчины, который, судя по их сходству, мог приходиться ей отцом, перед ними предстала та же картина: Конрад, сидя в прежней позе, бессмысленно улыбался чему-то, что было невидно никому, кроме него.
– Папа! Папа, посмотри на него! – Адель вцепилась отцу в руку и повисла на нем, с трудом контролируя себя. – Что с ним? Не молчи, ты же врач!
– Не мешай.
Вошедший со знанием дела осмотрел Конрада, прощупал пульс и проверил рефлексы. Когда он выпрямился, вид у него был встревоженный.
– Прости меня, дочка, но пока я не могу сказать ничего определенного. Чтобы поставить точный диагноз, мне нужно провести ряд исследований.
– Но он ведь не видит ни тебя, ни меня! – воскликнула женщина. – Я знаю, что ты пытаешься беречь мои чувства. Не нужно этого делать, я уже давно не ребенок. Говори, как есть.
– Я это и делаю, – возразил доктор. – Ни один специалист не сможет сказать ничего определенного, лишь пару минут понаблюдав за пациентом. Говорю же: потерпи. Я все выясню, обещаю тебе.
Подхватив Конрада под руки, отец с дочерью с трудом выволокли безвольно повисшее тело из комнаты и закрыли за собой дверь. Несколько минут я прислушивалась, ожидая, что вот-вот кто-нибудь войдет. Но этого не произошло – ни через минуту, ни через день, ни через месяц. Я вообще больше никогда его не видела. К тому моменту, когда на моих клавишах образовался тонкий слой пыли, я успела наизусть выучить текст последнего сообщения, которое так и остался во мне.
Кажется, я, наконец, начал понимать то, что пытался сказать мне Джон. Помнишь? О войне нужно говорить, сидя в пабе с кружкой пива. И наоборот: держа в руках винтовку, лучше вспоминать о мирной жизни. И вот – я среди любящих людей, а ощущение такое, словно у меня вместо крови грязь, в которой мы тонули тогда, находясь под вражеским огнем. И дело не в моем желании, от него как раз ничего не зависит. Я долго думал и пришел к выводу, что наша жизнь – монета, которую подкидывает в воздух кто угодно, но только не мы. Выпадет тебе решка – и ты святой. Сыграет орел – и ты тиран. Правда, остается еще ребро, на которое меня угораздило приземлиться. В другой ситуации можно было бы сказать, что вот оно, свершилось – перед нами яркий пример того самого выбора, право на который нам даровал Господь. Но мы-то с тобой понимаем, что это не так. Ведь если покрыть одну половину человека медом, а на другую вылить кипящее масло, сложно ожидать, что он не ощутит никакой разницы. Мое прошлое – то самое масло, и она продолжает жечь меня, несмотря на обилие меда. Старательно обмазывая меня им, Адель делает только хуже. Я не могу винить ее в этом – она делает все, что может, но этого мало. Боюсь, что рано или поздно я сделаю ей больно. Если это произойдет, я никогда себя не прощу. Поэтому я принял решение – я выбираю другую сторону. Не знай я тебя, подумал бы, что ты станешь осуждать меня и обвинять в малодушии. Но я уверен, что этого никогда
Больше Конрад не успел ничего сказать. Хотя, может быть, так даже лучше. Кто знает, как далеко он зашел бы в своих рассуждениях. Но это лишь предположения, пустое. В реальности же я была вынуждена вспомнить о том, что значит быть никому не нужной. Стоять на одном и том же месте, вспоминая то немногое, что успело с тобой произойти, и размышлять о том, действительно ли ты ничего не могла сделать. Это многоступенчатый процесс. Сначала ты напряжена – ждешь, что еще немного, и все снова станет, как прежде. Затем ты раздражаешься: сколько можно? Я ведь не какая-нибудь устаревшая дешевка, а, как-никак, оригинальная модель! Это вам не шоколад в кальсонах искать. Таких как я еще поискать нужно! Убедив себя в собственной уникальности, ты немного успокаиваешься, потому что понимаешь: еще чуть-чуть – и о тебе обязательно вспомнят. Потом приходит беспокойство. Следом за этим наступает паника: неужели?! Дальше – апатия. Ты просто готова ждать столько, сколько потребуется. И я ждала. И ждала. И ждала.
Глава 2
Анита слишком быстро повзрослела – это заметили все без исключения. Только что она бегала по траве и ловила бабочек, и уже в следующий момент перед потрясенными родственниками вдруг предстала девушка. Чувствительная, ранимая – и совершенно никому не понятная. Родителей, правда, не сильно беспокоила ее любовь к одиночеству. Возраст, с пониманием вздыхали они, ничего не попишешь. Мол, подождите пару лет, и все встанет на свои места, а пока просто не приставайте к ней. Так юная красотка, на которую засматривались все местные парни, оказалась предоставленной самой себе. Нельзя сказать, что ей это очень нравилось, однако и раздражения не вызывало – она давно поняла, что в отношениях между людьми не бывает абсолютного понимания, и предпочитала довольствоваться малым. Впрочем, со временем ей стало ясно, что предоставленная ей свобода была чем-то гораздо большим, нежели просто уступка со стороны родственников. Глядя на своих ровесниц, которые были вынуждены соблюдать огромное количество условностей, чтобы соответствовать ожиданиям окружающих, она со временем осознала, насколько ей повезло. В свободное от учебы время она могла делать все, что ей заблагорассудится. Возможно, другая на ее месте утратила бы чувство реальности, ведь семнадцать лет – это тот возраст, когда совершаются первые ошибки, влияющую на всю дальнейшую жизнь. Но у Аниты было свое понимание свободы. Литература, живопись – украдкой наблюдая за своей дочерью, отец удивлялся, откуда в его малышке такое ярко выраженное стремление к прекрасному. Сам он никогда не интересовался ни прозой, ни поэзией, ни, тем более, изобразительным искусством. И он совершенно не понимал раздражения, которое увлечения дочери вызывали в его жене.
– Ну, что ты опять дергаешься? – ворчал он, с недовольством поглядывая на супругу. – Радоваться нужно, а ты…
– Да радуюсь я, радуюсь.
Женщина, несмотря на попытки сдерживаться, тем не менее, производила не самое приятное впечатление – нахмуренные брови и складки на лбу делали ее старше, хотя на деле ей едва ли было больше тридцати пяти.
– Лаура, я же вижу, как ты изменилась за последний год. И, поверь мне, это заметно не только мне. Накануне ко мне подходил Кристофер и спрашивал, все ли у тебя в порядке.
– Кто?
– Мой брат.
– Аа… И что ты ему ответил?
– Что ты просто устала.
– Вот видишь, какой ты у меня умный.
Почувствовав в голосе жены издевку, мужчина поднялся из кресла и, подойдя к ней, обнял с нежностью.
– Ну, что происходит? Расскажи мне. Раньше у нас не было друг от друга секретов. Если я в чем-то провинился перед тобой…
– Дело не в тебе, – мягко освободившись, она подошла к камину и несколько секунд смотрела на огонь. – Скорее во мне. Извини, но мне сложно говорить об этом.