Уникум Потеряева
Шрифт:
Мария же, проводив гостя, загрустила вдруг, и сказала мужу: «Нет, Вася, не поеду я. Кому я там нужна, такая старуха!» — «Ну, старуха! — бодро возражал Василий. — Ты у меня еще баба хоть куда!» — и ночью задал ей такого жару, что пришлось признаться себе честно: есть еще порох в пороховницах, и надо действительно собираться в путь-дорожку дальнюю.
Но затянулось, затянулось все же дело: пока списались с братцем Луишем (всю переписку пришлось вести через то же посольство, а как иначе? — Мария не знает португальской грамоты, только говорит худо-бедно, братец Луиш совершенно не мерекает на русском), пока уладились с работой, хозяйством: посевная, огород, выгул, корова, раздойка молоденькой телочки, поросята, окучка, сенокос, уборка… Лишь к концу сентября вздохнули свободно более-менее, и тут же пришла уже пора быстренько сниматься, в комоде на полочке лежали высланные посольством билеты на Лиссабон.
С
В назначенный час они вышли с чемоданами из своей избы и отправились на автобус. Впереди — невысокий коренастый Василий в чешских туфлях, сером костюме и новой шляпе, с «беломориной» в зубах, чуть позади — его жена, выше на полголовы, с крепкою, чуть вразвалку, походкой, с чемоданами в сильных руках. Знающий историю этой пары мог бы задать себе вопрос: да как же удалось Василию в темной бане некогда сломить сопротивление столь неслабой девы? И вряд ли он нашел бы умный ответ. Во всяком случае, здесь есть о чем подумать.
За бабкою шла Любашка: она не несла чемоданов, потому что вела за руку мать, задающую прощальные плачи. Под другую руку ее держал Андрей: он опохмелился с утра, и ему хотелось, наоборот, петь песни, настраивающие родителей на хорошую дорогу. «Папа! — кричал он. — Дядьке Луишу большой привет, ты понял? Только от меня лично. Так и кричи ему: от Андрюхи тебе большой привет. Во-от такой! Тридцать восемь попугаев!»
— Ой, да на чужедальну сторонушку-у!.. Чадышко мое горемычное-е!.. Да кто же там тебя накормит-напоит, спать уложи-ит!!.. Как свету-то не взвидишь, дак позови нас, доця: мо, мамонька-папонька родимы-ы! Вы придите-прилетите ко мне, сиротинушке-е!..
— Ты, ма, ровно к чеченам меня отправляешь, — хихикала Любашка.
Сзади, загребая ногами и цыркая слюною, рулили еще двое Андрюшкиных пацанов, пятнадцати и тринадцати лет, будущий цвет Потеряевки.
Что описывать эту дорогу до Москвы! Скука да страх: что-то там будет. Шутка ли: больше полусотни лет не бывал человек на родине! Оливы, женщина на муле, крик козодоя…
Чудеса начались на вокзале: их встретил тот самый дядечка, что приезжал в деревню, пригласил их в машину и повез по Москве. Потом они оказались в посольстве, там их окружили восхищенные люди, плескали руками, гомонили: посол ждал их в кабинете с большим букетом, жена его утирала платочком слезы, бросилась Марии на шею, и они обе зарыдали с невероятным облегчением… Принесли шампанское: Мария чокалась, чокалась, чокалась своим бокалом; выпила; тут же ноги ее подогнулись, она упала, не выдержав всех потрясений. Врач отменил для нее все намеченные банкеты, заявив, что это не дело — подвергать стрессам пожилую женщину в самом начале путешествия, их у нее и так будет еще немало. Ночевали они в посольстве. Василий выпросил себе бутылку вина, и полночи возился с нею в темноте, шмыгая и смоля «Беломор». Любашка спала неспокойно, всхлипывала и бормотала. Сама Мария всю ночь не сомкнула глаз, ворочалась, вздыхала: но на сердце не было тяжести, мгла не топила мозг, — лишь легкая, светлая грусть. Под утро она задремала, и сразу увидела Пречистую Деву, Mаriа рurissimа, справа ее стоял мужчина с небольшой бородкою, трудноразличимым лицом, в златотканных одеждах. «Это твой царь, любезная дочь моя!» — сказала она с улыбкою. Мария хотела что-то ответить, дернулась — и проснулась. Василий, выбритый уже, застегивал рубашку; лицо его было мятое, глаза оплыли. «Проспишь самолет, путешественница!» — сказал он. Мария подошла к нему сзади, обняла: «Ты не хлюпай, Васька. Теперь уже все будет хорошо». «Откуда тебе знать!» — «Да уж знаю».
В аэропорту их настигли двое репортеров: с одной, шустрой бабочкой, успели поговорить, а парню пришлось отказать, — торопили на посадку. Да и что говорить, все спрашивают одно и то же: как получилось, да что чувствуете? Разве расскажешь. Да еще в такой суматохе. В Потеряевку тоже приезжали: из районной газетки, и из областной. Долго толковали, и спрашивали по-разному, а материал получился почти одинаков: как еще в детстве, живя в далекой Португалии, под гнетом Салазаровского режима (дался им всем этот Салазар!), девочка услыхала о стране, где все люди свободны и счастливы, и стала мечтать о ней. И вот, узнав однажды, что испанский народ восстал против угнетателей и поработителей, мать взяла Марию с собою и отправилась сражаться с оружием за идеалы социализма. Она героически погибла на баррикадах, а девочку ее боевые друзья с риском для жизни доставили на судно, плывущее в Советский Союз. Так исполнилась ее мечта. В этой стране она училась, была активной пионеркой, а в войну стала стахановкой труда на стройке химкомбината. Дальше несколько лет терялись в неизвестности, — судьба возобновлялась как бы с того момента, как она встретила демобилизованного воина (чуть ли даже не фронтовика!), и решила связать с ним свою жизнь. Ну, дальше уже вообще шла мура: орден, ударный труд в сельском хозяйстве, семья, преданность все тем же социалистическим идеалам, любовь к новой родине, портрет в кругу семьи… Ни Мария, ни ее домашние не раздражались, однако, на журналистов: у людей своя работа, они сами знают, как ее лучше делать.
Они не ведали еще, не имели никакого понятия о западной репортерской школе, — первая встреча с нею была крутой и неожиданной. Когда они, размякшие и утомленные дорогой, вступили на трап в Лиссабонском аэропорту — налетела вдруг толпа, начался гвалт, засверкали блицы. «Но, но!» — кричал сопровождающий их переводчик, и пытался оттеснить настырных господ. Сбоку от летного поля Мария увидала две запыленные легковушки не самых шикарных марок и микроавтобус, — от них, от этих машин, какие-то люди махали ей руками, потом побежали; впереди — худой высокий сеньор в светлом костюме, с галстуком-бабочкой, за ним — дородная матрона, сзади разноцветным клубком — шестеро молодых еще мужчин и женщин с добрым десятком малышни… «Луи-иш!!..» — истошно закричала Мария, простирая руки. Пожилой сеньор топтался за репортерскими задами, растерянно улыбаясь.
Положение спасли, с одной стороны, полицейские: подъехали и включили сирену. С другой — экипаж самолета: дюжие парни так принялись расшвыривать газетную и журнальную братию, что какой-то порядок все же установился, и Буздыриным удалось-таки прорваться к семейству Луиша Сантуш Оливейру. Опять брату с сестрой стало плохо: они стояли обнявшись, а переводчик кормил их таблетками. Встреча Василия и Любашки с бесчисленной роднею прошла более спокойно: они пообнималсь, после чего Василий принялся раздавать детишким заранее припасенные шоколадки, а Любашка с самой смешливою из стариковых снох — укатываться над лезущими друг на друга газетчиками. Подошел встречающий из советского консульства; он поздоровался и сказал, оценив обстановку: «Придется дать пресс-конференцию, а то вам не будет покоя», — и тут же и организовал ее, утащив ораву в какое-то помещение аэропорта. Вообще консульский оказался мужиком крутым и решительным: отсек Луиша, оставив на небольшом возвышении одно лишь семейство Буздыриных. Сказал им внушительно: «Глядеть в оба, держать ухо востро! Не забывайте, куда приехали!»
И точно: после нескольких вопросов типа: расскажите биографию, как долетели, как самочувствие, рады ли встрече с родиной, не скучаете ли по дому, прозвучали вдруг громовые слова:
— Как вы относитесь к тому, что Советский Союз фактически представляет собою большой ГУЛАГ, а основной контингент его работников — это труженики концентрационных лагерей?
— Это они про что? — спросила Мария у Василия. Тот глубокомысленно нахмурился и сказал: «Видно, про Коляньку. И где только накопали, сволочи, вот работает разведка!»
И Мария принялась объяснять корреспондентам, что — да, конечно, она понимает, с одной стороны, что срывать, например, зимой шапки с прохожих — это, конечно, дело неодобрительное, но если вот взять такой пример: человек поступил в техникум, оторвался от семьи, от родительского догляда, попал в нехорошую компанию. Ведь бывает так в жизни, верно? Ну, а дальше что? На подписку не отпускают, дескать, нельзя, это затруднит следствие, он скроется, потому что живет в общежитии, отправляют в тюрьму. А городские ходят на подписке и похохатывают! На суде им — условно, а его — в лагерь! Справедливо ли? Ведь там доброму-то тоже не учат. Но он теперь женился, двое девочек, жена работает в молочном. Вот такой ответ.