Уникум Потеряева
Шрифт:
Летом сорок шестого он вернулся в райцентр; началась новая жизнь. Устроился преподавателем военного дела, снова начал валять дурака, щупать старшеклассниц и молодых учительниц, — и был пресечен в своих вольных действиях безжалостными родителями: они велели ехать в институт или техникум, получать какое-нибудь, хоть худенькое, образование. Пока еще есть возможность пользоваться льготами, как фронтовику.
Для института надо было тянуть еще на аттестат, ломать голову долгие годы; Фельдблюм-младший поехал в Емелинск, подал документы в механико-технологический техникум, и был принят на второй курс. Чему-то там он учился, а больше волочился за девками, щеголяя ухватками армейского конферансье, — знал, что надо брать от жизни, пока не очутился снова под суровым родительским надзором. Жениться он даже и не думал: мать с отцом пригрозили ему проклятьем, если он предпримет такой шаг до получения диплома о среднем специальном образовании.
Влиятельный папаша выпросил для него распределение на
Дома мать все взяла в железные руки, норовила контролировать каждый шаг, каждый час, — и он подчинялся, унижался, что-то ей пытался объяснить, — а что тут можно было сделать! Не уйдешь ведь, не оставишь того и другого: оба, в-общем, абсолютно беспомощные люди. Кто станет гулять с отцом вечерами, слушать его нудные рассказы и сентенции?.. Он отдавал деньги матери, и еще мог сколько-то оставить на руках — но зачем? Если она докапывалась до каждой его покупки, до каждой выпитой рюмки, и мучила потом: зачем купил? зачем выпил? Это вредно для здоровья, разве ты не знаешь? Она мирилась лишь с тем, что проходило через ее руки, через ее голову. Чинные завтраки, чинные ужины, чинные разговоры…
А сколько пережито было с «дамским вопросом»! Началось с Варьки, девчонки из техникума, на курс младше: в последний год он крутил с ней любовь, но ничего не обещал, а дома вдруг затосковал по ней и вызвал к себе. Но мать встретила ее так сурово, так начала ей выговаривать за разные пустяки, что Марк понял сразу: ничего тут не выйдет. И она уехала, вся в слезах, и они не переписывались больше. Потом была Алена, товаровед из книжного, милая девчушка и довольно образованная, — и опять нашла коса на камень: «вульгарно одевается, вульгарная вообще, нищенка, плебейка!» Как будто сама из потомственных аристократок. Но попробуй скажи ей такое: с ума сойдешь от скандалов и истерик. А он уже устал от связей на стороне, в небольшом городке это сопряжено со значительными сложностями, хотелось посидеть в своем семейном кругу, — однако мать пресекала упорно все попытки. Одной претендентке даже с криком отказала от дома.
Дело шло уже к сорока, он все шутил, балагурил, бегал в редакцию, окучивал свой круг, — и спешил из него, чтобы, не дай Бог, не беспокоить родителей поздним появлением, в постылый дом, выслушивать там свою порцию попреков и новостей. «Какой заботливый сын!» — говорили о нем в городе. Отец тихо гас, превращаясь постепенно в своем кресле-каталке в полное ничтожество. Марк очень жалел его: проводить все дни в неподвижности, один на один с матерью — такому не позавидуешь.
И вдруг засветило: да как мощно, подъемно, с полной надеждою! Это когда приехала молодая адвокатша, из университета, да еще и из Питерского! Тут и случай помог, а то бы тоже пробежало мимо. Раз в месяц райповский магазин закрывали на полдня, и там была отоварка; ей подлежал и Фельдблюм-старший, как пенсионер местного значения, и молодая адвокатша, как представительница юстиционной системы. При таких обстоятельствах они и встретились, и мать Марка, орлино глянув на профиль незнакомой женщины, заметила вслух: «Какая чудная селедка! Я так люблю готовить ее под шубой!» Незнакомка оставила свертки, повернулась к ней: «А что вы кладете сверху: свеклу или морковь?»
Все! Свершилось! Тотчас она была приглашена на ужин к Фельдблюмам, и посажена напротив Марка. Ее звали Эсфирь, Фира. Эсфирь Борисовна. Тот вечер превратился для стариков в вечер воспоминаний о молодости, о Ленинграде, об улицах, по которым еще недавно ходила молодая специалистка. Марк поддерживал приличный разговор, потягивал винцо, которое выставила мать, презрев все принципы (и выпила сама, и даже поднесла капельку мужу, отмерив в десертной ложке!), и позевывал в сторонку: девушка совсем не была в его вкусе: толстовата, любила махать руками, выставляла напоказ столичные манеры, — нет уж, нам, провинциалам, чего бы попроще да покрасивей! Но когда мамаша, елейно улыбаясь, сказала в конце вечера: «Марк проводит вас, милая деточка, до самого дома… погуляйте, погуляйте, чудная погода!» — он застыл на мгновение, осознав: ну, все! Попался, дружок!..
А на другой день умер отец, узнав политическую новость. Но хоть одно можно было крикнуть вслед старику: что род его, может быть, не пресечется, — он так об этом беспокоился, так уповал! И мать не осталась безутешной, мгновенно переключив свою энергию на другие дела.
Кончились же они тем, чем и положено было: окрутили, шлепнули штамп в паспорт, отгуляли унылую свадьбу; перед брачной ночью Марк сказал супруге: «Вот что, дорогая: я не люблю тебя. Но ведь это и не самое главное в семейной жизни, верно? Сойдемся на взаимном уважении, этого ведь тоже немало?» Она подумала и сказала: «Я согласна». И они стали жить, каждый при своих мыслях и увлечениях. Правда, Марку стало легче: хоть орали на него и шпыняли даже пуще, чем прежде, — у него была теперь своя семья, и само сознание этого возвышало его в собственных глазах. Особенно с рождением Лии возрос его вес в среде уездных остряков: юмореска, эпиграмма или анекдот совсем иначе звучат в устах солидного семейного человека, нежели легкомысленного холостяка. А сколькими мыслями о правильном воспитании можно поделиться, ссылаясь на собственный опыт! Он купался в новых ощущениях, в отцовстве, в любви к дочери, и был счастлив в то время: настолько, конечно, насколько вообще мог ощущать такое великое чувство, как счастье, замотанный мелкими делами и мыслями.
А Лия росла хилой, болезненной, пугливой: на нее тоже орали из двух углов, из двух ртов: то она неправильно сделала, не так ступила, не так молвила! Отец хоть и любил ее, но мало бывал дома: то работа допоздна, то какая-нибудь викторина в Доме Культуры, то посиделки в редакции, то мается в своей комнате, и никто не смей беспокоить: сочиняет шуточное приветствие или адрес. Дошкольный возраст она отбыла с бабкой, и в первый класс явилась совсем дикой, непривыкшей к общению со сверстниками: не умела играть в их игры, говорить ихними словами, запах школьной кухни мутил ее. Красивым девочкам прощают многое — но она не была и красивой: длинноносая, худая, как щепка, стеснительная до угрюмости. И она ни к чему не тянулась, была одинаково равнодушна к литературе, музыке, математике, и училась средне, ничем не выделяясь. В старших классах полюбила сидеть в комнате матери и читать кодексы, комментарии к ним, разные Ведомости, сборники постановлений и указов, нормативных актов; особенно волновали ее рассованные по разным папкам копии приговоров, решений, определений, жалоб… Отец был непременным членом родительского комитета, ходил на школьные вечера, смешил там всех до колик своими остротами, подтискивал ее одноклассниц, пытался танцевать вальсы с дочерью, неуклюжей и угловатой: она скрывалась в раздевалке, плакала, и убегала домой одна. В девятом классе умерла бабушка; в доме стало тише, и эта тишина тоже пугала ее. Перед сном она мечтала о красивых мужчинах, каких не было в ее городке. Перед выпуском отец с матерью стали заговаривать о будущей профессии; девушка отмалчивалась. Особенно выбирать не приходилось, было два варианта: один давал возможность жить среди чертежей, расчетов, технических норм и допусков, другой — те же Кодексы, сборники постановлений, решения, определения… В пользу второго стоял опыт матери, в перспективе — общение с людьми, а они все-таки были Лие интересны.
На втором курсе она получила телеграмму: «Приезжай с мамой несчастье». Отец нарочно не написал о смерти, видно, сам не поверил в нее вначале, — а она сразу разбилась насмерть, едучи на их «жигулях» с дачи любовника, районного судьи бородача Якуняева. В этом вопросе они с отцом всегда заявляли себя широко мыслящими людьми.
Но Марк Абрамыч тяжело пережил гибель жены: Лие пришлось даже брать академический, сидеть год возле него, ухаживать, кормить, утешать, обстирывать: в вопросах хозяйства он был полной невеждою, признаваясь в том знакомым с некоторой даже гордостью, — хотя чем тут было гордиться? Старый, довоенной еще постройки дом ветшал, бабушка и мать каждый год делали ремонт то там, то здесь, а отец махнул на все рукою, и сидел вечерами в холодной комнате, сам с собою играя в шахматы или сочиняя свои дурацкие юморески. Он сделался неряшлив, забывчив, в глазах его обозначилась мировая еврейская скорбь. «Что с тобой, папа?» — спрашивала Лия. «Я начал забывать, дочка, зачем я живу», — грустно отвечал он. Завязал переписку с однополчанами, с которыми воевал целых два месяца, стреляя из пушек с закрытых позиций, ездил на встречу с ними, они договорились даже писать историю части, — но и это занятие не принесло ему покоя и утешения. Перспектива провести с ним весь остаток его жизни ужасала молодую студентку: нет, нет, только не это! надо рваться в Большой Мир, там интересно, там мужчины с крепкими руками умеют идти к вершинам и внимать ласкам юных дев, в нем не гудят черные печные трубы на продуваемом всеми ветрами рассвете.
Закончив курс юридических наук, Лия приехала домой; на отцовский вопрос, какое поприще она намерена теперь избрать, ответила кратко: «Никакое. Я еду в Израиль». Марк Абрамыч долго молчал, затем сказал торжественно:
— Дитя мое! Не скажу, что я прожил удачную жизнь: она могла быть и лучше. Много терял… и ничего не находил взамен. Жаль мне терять и тебя: но если ты думаешь, что будешь счастлива, то — в добрый путь! Земля предков даст тебе поддержку, веру в силы; а если удастся решить там еще и личные вопросы — то я спокойно умру здесь, зная, что на земле живут мои внуки.