Универмаг
Шрифт:
– Слышал, слышал. Буду весьма признателен.
Лисовский придвинул стул и сел напротив. Кузнецов скрутил пробку плоской бутылки и плеснул в рюмку коричневую жидкость.
– А запах-то, запах! — Лисовский придвинул к себе рюмку.
– Ну! Королевский настой. Травку туда засадили. Вроде женьшеня, что ли. От всех болезней снадобье.
– А что, бережете здоровье? — обронил Лисовский.
– Много прожил, мало осталось. День как миг. Вот и берегу. — Кузнецов сделал
Лисовский пригубил коньяк. Густой, точно патока, он лип к зубам, горячил нёбо, ласкал язык. Даже не хотелось глотать. Глаза сами собой прикрывались в блаженстве...
– Какая роскошь, — произнес Лисовский. — Небось всю зарплату угрохали?
– Для нужного человека ничего не пожалеешь, — кивнул Кузнецов. — У меня для вас еще подарок припасен.
– Большой?
– Нет. В карман уместится... Ежели умело сложить.
Кузнецов наклонился к портфелю, достал пакет, завернутый в газету и стянутый черной аптекарской резинкой.
– Тут пять тысяч. Не трудитесь считать. В сотенных купюрах.
Голубые глаза Лисовского сощурились. Он зашелся в кашле. Впервые за весь вечер. Вытащил платок, прижал ко рту. Кузнецов отвел глаза к разноцветным книжным стенам...
Лисовский утер губы, провел ладонью по остаткам рыжеватых волос.
– Мало, — произнес он.
Кузнецов кивнул, наклонился к портфелю и достал еще одну пачку.
– Столько же. Не трудитесь считать.
– Таскаете с собой такое состояние. Не боитесь?
Кузнецов выпрямился, развернул молодцевато плечи.
– Кончилось время, когда я боялся. Теперь меня боятся.
– Так, так... И за что мне такое уважение, разлюбезный Аркадий?
– Услуга за услугу. Мне нужно, чтобы несчастная вдова не оставила сиротами своих детей.
– Имеете в виду бывшего бухгалтера ресторана «Созвездие»?
– Именно! — резко перебил Кузнецов. — Экспертиза может подвести ее к статье сто семьдесят второй — халатность вместо девяносто третьей — хищение в особо крупных размерах.
– Хотите, чтобы она вместо пятнадцати получила три года?
– Ради детей, — кивнул Кузнецов.
Его глаза смотрели на Лисовского твердо, не мигая.
– А как же быть с ее двумя подельниками?
– Выскочит она, выскочат и остальные.
– Кроме паренька-кладовщика.
– Это особый разговор, — вздохнул Кузнецов. — Я подумаю о его судьбе. Придется повозиться... Ну, выпьем! — И он плеснул в рюмку коньяк. — Есть у меня в Крыму приятель. Тот сам настаивает коньяк, для себя. Что это за прелесть...
– Да, — подхватил Лисовский. — Помню, в войну... Мы вошли в маленький чешский городок. И старичок чех угощал нас вином. Ну я вам доложу! До сих пор помню вкус... А где вы воевали?
– Третий Украинский. Был ранен под Белградом. Легкое пробило.
– Значит, вы почти всю войну прошли?
– А как же! — загорелся Кузнецов. — Четыре ранения. Три ордена. Окопник!
– И в штыковую ходили?
– Три раза.
– Я всегда поражался людям, которые ходили в штыковую. Верх человеческого духа.
– Три раза... Первый раз не по себе было. А потом уверовал в свою звезду. И ничего, везло, — засмеялся Кузнецов.
– И до сих пор везет, — засмеялся вслед Лисовский.
– Не жалуюсь, — хохотнул Кузнецов.
– Еще бы, — не успокаивался Лисовский.
Оба чем-то были похожи друг на друга. Высокие, громоздкие. Только у Лисовского серый, болезненный цвет лица. В то время как Кузнецов со своей прической ежиком, похожей на белую щетку, выглядел даже спортивно, несмотря на бесформенный костюм...
Успокоились. Кузнецов наклонился, застегнул портфель, собираясь уходить. Лисовский подобрал пачку, положил на нее вторую.
– Забавно. Миллионы проходят за моей подписью, а чтобы так держать в руках живые десять тысяч — не было.
– Вот и держите крепко.
– Послушайте, Аркадий Савельич. — Лисовский поднял рюмку, сделал глоток. — Почему вы решили, что я возьму эти деньги?
– Потому что десять тысяч.
– Знаете, мне, дураку, за шесть десятков прожитых лет казалось, что крупные взятки дают каким-то особым, сложным путем.
Кузнецов разогнулся, поднял портфель, поставил на колени.
– Так ведь я человек простой, Михаил Януарьевич. Простой! А простота, брат, — это ключ ко всему. У других — комплексы, рефлексии. В лице меняются, заикаются, не знают, куда положить, чтобы и видно было и не пропало... Ты — мне, я — тебе. И концы! И вся философия. К тому же, брат, ради детей стараюсь. Святое дело!
– Ради детей... Кха-кха-ха, — опять зашелся в кашле Лисовский.
Кузнецов поднялся, пережидая. Протянул руку, погладил абажур.
– Что ж это вы, Аркадий Савельич, — отдышался наконец Лисовский. — Ради детей... А сами ревизоров напустили на свое хозяйство.
Сквозь смуглоту щек Кузнецова проступила бледность. Он резко отдернул руку от абажура. По комнате накатом поплыли тени.
– С чего это вы так решили? Слова-то, Михаил, обдумывать надо.
– А как же, Аркадий... С такими-то деньгами — и вдруг ревизоров допустили? Стало быть, нужно вам было. Только для чего, не пойму.
– Так зачем мне было сюда являться? Уговаривать вас!