Университетская роща
Шрифт:
Крылов вырос на пороге: как бы в порыве верноподданических чувств не досталось от толпы его помощнику…
— Господа, все растения, кои возможно было, разобраны, — попробовал он объяснить собравшимся.
— Нам не надо растений! Нам букетики! Под ноги батюшке-царевичу!
— Мы не делаем букетов, — терпеливо повторил Крылов. — У нас научная оранжерея. Ботанический сад. Растения все в горшках, или в кадках, или в корзинах. Букетов мы не режем… Впрочем, если вы мне не верите, извольте пройти к господину попечителю.
Недовольная толпа мелких лавочников начала мало-помалу расходиться.
Томск хотел удивить Желанного
Крылов закрыл двери в оранжерее. Бедная… Будто вихревой ураган обрушился на нее. Пусто, голо. Из пальм одна лишь островитянка и осталась — успела врасти в сибирскую землю, разорвав корнями кадушку, до приезда Великого Гостя…
Вернут, конечно, оранжерейных жильцов. Из павильона встречи за городом, из архиерейского дома, из актового зала университета, с лестниц главного корпуса и губернаторского дома. Но в каком виде? Да и всех ли? Хотелось забиться в какую-нибудь нору, подальше и поглубже, и переждать…
Это чувство было новым, непривычным. Видит Бог, он старался к этому празднику, себя не жалел. Засадил пустырь перед губернаторским домом. Подготовил большую партию декоративных растений. Однако все оказалось мало. Флоринский приказал — и забрали остальное. Может быть, из-за этого так смутно на душе? Вряд ли. Не в растениях дело, в конце концов их еще вырастить можно. Тогда в чем же?
Крылов боялся даже самому себе признаться в глубинных причинах своего смутного настроения, стыдился чего-то… А дело было в том, что он, как и все, тоже с внутренним нетерпением ждал приезда будущего государя. Думал о нем. Волновался. Он не был ярым монархистом, но с понятием царь всегда связывал государственную устойчивость. Моряков много на корабле, да капитан один. Кто первый в совете, тот за все и в ответе. С опытным капитаном и шторм не страшен.
Все так. Но отчего томится сердце в непонятном ожидании, что предчувствует?
Крылов не мог не пойти на встречу царевича.
Миновав проходную арку на Белом озере, торжественный поезд повернул к церкви Воскресения, мимо домов, изукрашенных флагами, зеленью, вензелями царя Александра III и его сына Николая, сквозь волнующуюся плотную стену народа, вниз по раскату на главную улицу.
Разом во всех церквях — 24 православные и 6 иноверческих — забили чугунные языки: бом-бомм…
У Иверской часовни кортеж встретил высокопреосвященный Макарий, недавно назначенный из Бийска, взамен безвольного Исаакия. Владыко, сухой, темный и плоский, как доска для иконы, с глубоко запавшими глазами, из которых один, подверженный судороге, непроизвольно подпрыгивал, стоял недвижно, властно взбросив подбородок. Седая борода, поредевшая в праведной битве за христианство на диком Алтае, струилась на ветру. Этот белый пучок старческих волос и «подпрыгивающий» глаз несколько нарушали торжественный облик епископа Томского и Семипалатинского, который, казалось, силился показать: «Хоть и сам царевич едет, однако же Господь Бог превыше всего!»
И царевич сделал все так, как то было предписано протоколом: сошел с коляски, поцеловал руку высокопреосвященного, получив от него благословение.
Два архимандрита — ректор духовной семинарии и настоятель мужского Алексеевского
Представители духовенства, торговых домов и фирм, дамы пышным цветником располагались поодаль, держались церемонно и трепетно и… все придвигались и придвигались поближе к помосту, крытому красным сукном.
Шпалерами вдоль проезда — студенты университета, ученики реального училища, духовной семинарии, городских школ, воспитанницы приютов. Здесь же реяло белое почтенное знамя Общества попечения о начальном образовании. За ними купцы, работники печатного станка, журналисты во главе с редактором «Сибирского Вестника» Прейсманом, сменившим «мошенника пера, разбойника печати» Картамышева; мещанское сословие, депутация от мастеровых с собственным девизом: «Счастье не в золоте, а в труде».
Крылов стоял от красного помоста далеко; отбился ненароком из университетской депутации и оказался зажат: ни туда, ни сюда.
Сзади подпирала порядочная гурьба рабочих с кожевенных заводов Еренева, Войнова и Казанцева, располагавшихся как раз под крутыми скатами Воскресенской горы. Разодетые по-праздничному, дерзкие, молодые и шумные ереневцы теснили войновских, вытягивали шеи, пытаясь что-то разглядеть впереди. Многие из них были навеселе; кое у кого физиономии разделаны под знаки. В Томске в праздничные дни и во время богослужения кабаки закрывались только для видимости. Местные извозчики охотно разъясняли приезжему: «С заднего крыльца кому хошь подадут, на этот счет здесь слободно».
По толпе, для тех, кто не мог ничего видеть, передавалось:
— Ручку поцаловал…
— Говорят чегой-то…
— А молодёхонькай!
— Полицмейстер-то, Ушаков-то, на гнедом жеребце…
Постепенно Крылова прибило к церковной ограде. Ему тоже хотелось поглядеть на церемонию, но было стыдно продираться вперед, работая локтями. Он решил не сопротивляться толпе и никуда не рваться.
Взгляд его скользнул за ограду, полную божьих людей — слепцов, провидцев, блаженненьких. Они стояли на коленях в пыли, обратившись лицом в ту сторону, где был красный помост, часто молились. И только местные юродивые — граф Разумовский, Домна Карповна и Иосиф — бродили среди коленопреклоненных, что-то бормотали, вскрикивали. Иосиф занимался музыкой на нитке: зажав один конец нитки в зубах, а другой в руке, он бренчал пальцами правой руки, и на лице его было начертано благоговение.
Неожиданно все качнулись куда-то вправо, давая проход, и Крылову стало хорошо видать.
Николай ехал в открытой коляске, запряженной парой серых лошадей купца Колосова. Рядом с ним начальник губернии Тобизен. Герман Августович держался чрезвычайно прямо, на военный манер: сидя, вытягивался в струну, выпятив грудь и подобрав живот.
Губернаторы в Томске, с тех пор, как в 1804 году образовалась губерния, менялись через три-два года. Получали выслугу и возвращались кто в Москву, кто в Петербург. Поэтому в их привычке было тянуть вопрос, не принимать судьбоносных решений, внушая, что торопиться не надобно, все обомнется, можно и обождать… А там, глядишь, дело так и уснет. Впрочем, Тобизен был не худший из них.