Университетская роща

Каленова Тамара Александровна

Исподволь, с интересом Крылов присматривался к спутникам. Экскурсионные условия, или как ныне модно стало говорить, «экспедиционные, полевые», явились той самой редкой возможностью, которая позволяла поближе сойтись с господами студентами; повнимательнее разглядеть их, наконец. Как ни странно, обучение в стенах высшего учебного заведения мало способствовало сближению: грустный парадокс.

Многие границы, баррикады, препятствия видимо и невидимо противодействовали нормальным взаимоотношениям обучателей и обучающихся. Близкое общение профессоров и студентов вне лекций и лабораторий строго порицалось. Конечно, профессора нарушали сие нелепое требование и в совместной исследовательской работе

обходили его, но далеко не все. Томские профессора Зайцев, Кащенко, Салищев и некоторые другие, следуя примеру истинных наставников молодежи Менделеева, Мечникова, Пирогова, Тимирязева, окружают себя учениками-друзьями, учениками-единомышленниками, руша всяческие заставы. Но чего это им стоит!

Суров университетский устав. Особенно последний, 1884 года, упразднивший не только автономию университетов, но и права студентов на корпорации, дарованные предыдущим, более мягким уставом 1863 года. Кстати, Василий Маркович Флоринский принимал в выработке ныне действующего устава и правил для студентов самое непосредственное участие…

В памяти возникло желтоватое лицо Флоринского, послышался его назидательный голос: «Надеюсь, господин Крылов, что вы будете усердно пекчись не токмо о научных познаниях молодежи, но и о ее нравственном благополучии». Многозначительное напутствие: на ботаническую практику, в основном, вызвались студенты строптивые, склонные к обструкторскому образу мыслей, и Василий Маркович как бы давал задание держать ухо востро. Крылов сделал вид, что намека не понял.

Студенты поначалу шли бодро и весело. О чем-то говорили, смеялись. Потом голоса их поугасли, смеха стало поменьше: давала о себе знать дорога. Первый день в экспедиции всегда самый трудный.

Но без него не будет ни второго, ни третьего… Поэтому Крылов все шагал и шагал впереди маленького отряда, не давая команды на отдых, решив сделать только одно послабление для первого дня пути — остановиться на ночлег не под открытым небом, как наметил было прежде, а у знакомого пасечника, на заимке.

Пасека появилась поздно вечером. Экскурсанты успели изрядно утомиться. Трое из них откровенно легли на подводах и даже на взгорках не слазили, позабыв или даже не желая помнить, что и лошади устают.

У Крылова тоже горели подошвы, ломило спину, но он, не подавая виду, проследил за тем, чтобы его подопечные устроили в амбаре постели из соломы, умылись, развесили сушить обувь; проверил, нет ли стертых ног. И только после этого занялся костром, предвкушая желанный возле него отдых.

Пасечник, одинокий молчаливый старик с короткой, но широкой бородой, которую образованные люди называют «ассирийской», а в народе именуют «прямой лопатой», выставил полведра меду и занялся починкой упряжи, решительно ничем более не высказавши своего отношения к нежданным гостям. Казалось, глухая таежная жизнь лишила его не только способности собеседовать, но и возможности проявлять какие-либо чувства. Помнится, в первый раз это сильно удивило Крылова, а потом он пригляделся и понял, что пасечник добрый, хороший человек. Только доброта и приветливость его выражаются не в словах, а в поступках: дать ночлег, поделиться провизией, угостить медом, проводить до раздорожья, до «крестов», указав нужное путнику направление, — ни о чем не спрашивая.

Немушка распряг лошадей, спутал их и пустил на поляну; кони смирные, городские, в чащобу не полезут — и сам подсел к пасечнику.

Крылов помешал в походном котле, каша вот-вот будет готова. Еще пять-десять минут — и можно будет звать практикантов. Да вот и они, сами потянулись к костру… Расселись кругом, на горящие поленья глядят…

Завораживающа сила огня. Индейские гебры чтут огонь как божество. Ходят слухи, что и в России, а точнее, за Кавказом,

в Баку, есть огнеслужители. И вроде бы существуют ворожеи, которые гадают по искрам, перебегающим по пеплу. Русский человек тоже относится к огню с почтением: огонь царь, вода царица, земля матушка, небо отец, ветер господин, дождь кормилец, солнце князь, луна княгиня… Огню сам бог волю дал, поэтому грех плевать в огонь, сжигать в нем нечистоты и волосы, не то рот на сторону перекосит или сухотка нападет.

По вечерам в деревнях лучины зажигают с молитвами, с миром в душе… Может быть, такое почтение родилось из страха, кто его знает… Не зря ведь говорится: огонь да вода — нужда да беда, огню не верь, да воде не верь.

Крылов огню верил. Как другу хорошему, как товарищу испытанному. Считал, ежели относиться к нему со вниманием, бережно, то дружба эта может быть ничем не омрачаема.

Кто-то из студентов неумело подшевелил сучья, пламя взметнулось, посыпались искры. Дым переменил направление, и практиканты закашлялись, засмеялись.

«Как дети, — подумал Крылов, разглядывая освещенные костром молодые лица. — Похожи друг на друга и в то же время такие разные…»

Что прежде говорили ему эти фамилии: Аптекман, Брызгалов, Завилейский, Ефремов и Ярлыков? Ничего. Просто фамилии студентов-второкурсников. Прошел всего один день, а он уже знал о них многое: что Иван Ярлыков и Михаил Брызгалов — тоболяки, дети бедных сибирских священников, учатся на казенную стипендию Западной Сибири, меж собою неразлучны и на Алтай решили поехать вместе. Что Ефремова прозвали почему-то Nikola, хотя он вовсе не из «таких», а напротив сын забайкальского крестьянина, невероятным усердием и способностями заслуживший право на благотворительную стипендию имени братьев Зензиновых. Тихий, застенчивый юноша… Пожалуй, самый болезненный изо всей пятерки. Подкормить бы его получше. Авось целебный воздух Золотых гор пойдет ему на пользу.

Завилейского Клавдиана Крылов знал немного лучше других. Это был тот самый сатирик, куплетист, «картофельный росток», запомнившийся по театру и студенческому концерту в Татьянин день. Клавдиан состоял на учете у педелей и надзирателей. Экзекутор Ржеусский, помощник ректора по хозяйственной и канцелярской части, Завилейского терпеть не может. Следит за ним, мстит за эпиграмму. «Луна вращается изысканно — лицом к земле, никогда не поворачивается задом, в отличие от господина экзекутора, который всегда повернут к студенческим нуждам не самой благопристойной частью своего тела…» Ничего не скажешь, точная эпиграмма; у Ржеусского зимой снега не выпросишь, не то что копейку на студенческие нужды…

Аптекман Яков, чем-то похожий на тихого Nikola, только в очках, с пышной кудрявой, как черный одуванчик, шевелюрой, оказался знаменит тем, что недавно перевелся в Томский университет из Парижского. Говорят, отец Якова принял православную веру, стал купцом и занимается поставками дешевого сибирского масла в Англию и Германию. Все дружно называли Аптекмана «парижанином», на что Яков уже начал откликаться.

Вот такая пятерка сидела сейчас возле костра, морщась от дыма, нетерпеливо поглядывая на котел с кашей.

— Господа, давайте рассказывать что-нибудь интересное! Или петь, — предложил Завилейский и вдохнул. — Право же, нельзя так долго и молча глазеть на огонь. С ума сойти можно.

— Nicola, где ты? Бери гитару!

— Увольте, господа, не могу, — несмело отказался Ефремов. — Что-то горло болит. Простыл, должно быть.

— У тебя всегда так, — недовольно сказал Клавдиан. — Вечно упрашивать надо.

— Не трогайте его. У Nicola действительно болит горло. Я с ним в одной комнате живу, знаю, как он кашляет, — вступился Ярлыков. — Послушайте лучше, что я давеча вычитал из газет…