Уния

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Выехали засветло. Князь сам проводил до дальней заставы. Облобызался с митрополитом, велел нам построиться. Посмотрел сурово, только и сказал: «Буду ждать!». Сел на коня и поехал обратно.

Всего нас пятьдесят человек. Служки митрополита всея Руси Исидора, владыки суздальского Аврамия, который с нами едет, все чернецы, из мирских – только я и говорливый Афанасий, сын шорника. Юнец, борода почти не растёт, но в науках

сообразителен, за что князем и любим. «Я там всё подсматривать буду, запоминать буду, – хвастается Афанасий. – И по оружейной части, и по любой другой. Память у меня цепкая».

Митрополит со мной не разговаривает. До последнего он противился, чтобы я поехал. Спасибо князю, тот настоял. «Толмач нужен для свиты толковый, – сказал князь. – Не ты же будешь челяди переводить. Твои-то чернецы, кроме „Иже еси на небеси“ двух слов связать не могут. Не посрамиться бы, первый раз на такое важное дело зовут. Он поедет, на то моя воля».

Князь митрополита Исидора не любит, и не верит ему. Грек он, чужое ему всё у нас, противное. Ему бы в Киеве сидеть, только литовцы больно круто в Киеве заправляют. Чуть слово поперек, сразу кишки наружу. Да и мошна русская в Москве давно, и сила, стало быть.

Исидор грек, прислан к нам на митрополичью кафедру патриархом из Царьграда. Князь хотел Иону рязанского митрополитом сделать, но того в Царьграде не приняли, в кафедре отказали, к императору не допустили, патриарх его палкой побил как последнего дурака. Иона-то проворовался по дороге, хоть и говорит, что поганые ограбили. Князь озлобился, но стерпел. Потому меня к Исидору приставил, как свои уши в дальней дороге.

Я и сам отчасти грек. Матушка моя родом из Понтийской Гераклеи, девочкой совсем попала в гарем царевича Мустафы. Мустафа тот, при отце нынешнего князя, Василии Дмитриевиче, так в степи оголодал, что Рязань взял, зимовал в ней. По весне нехристям задали жару, царевич бежал, и обоз бросил, и жен. Отцу моему, который передовым отрядом командовал, очень худенькая гречанка приглянулась. Отец тогда уже был пожилой человек, сорока двух лет, вдовый. Как узнал он, что гречанка православная, тут же к себе забрал, вскоре и женился на ней. Греческому и татарскому меня мать учила, латынь сам изучал, по книгам в библиотеке Софьи Витовтовны, потому латынь у меня самоучная, бестолковая. Литовскому вдовствующая княгиня меня научила, благоволила она ко мне, велела князю послать меня в Новгород на подворье, фряжские наречия постигать, с купцами иноземными общаться. Так я и выучил семь языков, служу у князя Василия Васильевича толмачом.

На Воздвижение Честного Креста прибыли в Новгород. Встречал сам владыка Новгородский Ефимий и посадники с великой честью. Исидор на почести смотрел радостно и в то же время нехорошо. После вечернего пира в Юрьевом монастыре заперлись они все в архидиаконовой келье, я, как князь и велел, подслушал.

Кричали они громко, новгородцы горло драть мастера, но хитрого грека Исидора дурью на измор не возьмешь. Спор был о деньгах. Новгородцы, конечно, не против были вспомоществовать на делегацию, но ставили условие, чтобы их посадник Ферапон с нами поехал. «А то чё?! – высоким надрывным голосом говорил владыка Ефимий. – Чё всё Москва да Москва? Будто за всю Русь отвечает. Мы сами по себе».

– Уговор был, – тихо отвечал Исидор. – Я от имени Великого князя Московского еду. Сами же согласие присылали. Забыли?

В Новгороде прошла моя юность. Три года я здесь жил на подворье князя Московского, торговые дела вёл с фрягами разными, немцами, шведами, датчанами. Отсюда и жену привёз, Настасью. Хороший город, и люди в нем хорошие живут, только ушлые.

– У себя дома порядок

наведите, – гневно сказал Исидор. – С жидовствующими боритесь. А то развелось обрезанных, православному ступить негде.

– Торговые люди есть торговые люди, – вместо владыки ответил посадник. – А вера у каждого своя. Уваженье иметь надо.

– Синагогу им постройте, веротерпимцы, – сказал митрополит Исидор. – Никто из вас не поедет. Поступим, как уговор был.

Грызлись до зари, но митрополит остался непреклонен – никого из новгородцев в делегацию не включил. Утром новгородцы деньги дали, по своей традиции, в три раза меньше, чем обещали.

Провожать нас вышла народу тьма-тьмущая, с крестами, с хоругвями. Оно понятно, простому человеку любое событие праздник, а тут диво какое – первый раз русские люди на Вселенский Собор едут. Помолились мы все вместе в святой Софии и двинулись в чужие края.

Седьмой месяц мы во фряжской земле. Видели много городов, больших, каменных, по улицам каналы проложены, и вода в них студёна и сладка. Народ всё больше степенный, спокойный, пожалуй, только вина много пьют. Объясняют так: вода у них хоть и студёная, но скверная, потому и моровые болезни гуляют. Хотя, конечно, чума это бич Божий.

Из всех городов, которые проезжали, мне пока больше других запомнился Понтенск. Там окаянный Пилат родился, вотчина его Понт называлась, а река, которая по вотчине протекает – Тиск, отсюда и название такое у города. Вышел у меня в этом граде Понтенске интересный разговор. Сотоварищи мои спать улеглись, я же, прихватив свечу и выпрошенную у Исидора книгу «Паралипоменон», отправился во двор почитать на сон грядущий. Во дворе около конюшни стояло несколько столов со скамьями, я купил у корчмаря кувшин рейнского, зажёг свечу и изготовился читать.

– Татарин? – окрикнул меня человек по-гречески.

– Московит, – ответил я ему на алеманском наречии.

– Не похож, – сказал человек на русском, но с очевидным акцентом, взял свой кувшин с вином и пересел за мой стол. – Здрав будешь, боярин!

«Верно, лях, – подумал я. – Повадки вороватые».

Одет был незнакомец неряшливо, дуплет добротного сукна в нескольких местах был потёрт, а кое-где и порван. Половины зубов у него не было, а те, что сохранились, были гнилые. Но пулены были чудо как хороши – фиолетового цвета, с длинными узкими носками, пристегнутыми удобства ради изящными цепочками к браслетам на коленях.

– Не часто тут ваших встретишь, – сказал лях и покосился на книгу. – Я из Кракова. В Болонью добираюсь.

– Школяр, – засмеялся я. На вид незнакомец был мой ровесник, двадцати пяти лет.

– Медку бы сейчас, – сказал лях. – Надоело кислятину пить. Может, принесёшь медку, православный?

– Нету меда. Был, да весь вышел. Выпили по дороге.

Мед у нас, конечно, в запасе ещё был, но не буду я на побегушках у каждого прощелыги бегать.

– Жалко, – разочарованно сказал лях. – На Собор всей толпой едете?

– Верно. – Я решил не обижаться на толпу. – Великое дело – Вселенскую церковь восстановить.

– Великое, – подтвердил лях. – Раньше дурачьё разной веры было, теперь же снова одним миром будет мазано.

«Пойду-ка я спать, – подумал я. – Не даст мне этот засранец почитать».

– С греческим императором понятно, – не унимался лях. – Его неверные так жмут, хоть в море топись. Да и от Империи остался лоскут земли вокруг Константинополя. А вот вам-то что, в ваших лесах да болотах? До вас турки не доберутся, так – наскачут порезвиться, девок красивых заарканить. Это не беда, новых девок нарожаете.