Уотт
Шрифт:
Собаку эту, когда Уотт поступил в услужение к мистеру Нотту, звали Кейт. Кейт ни в коей мере не была привлекательной собакой. Даже Уотт, пристрастие которого к крысам предубеждало его против собак, никогда не видывал собаки, которая нравилась бы ему меньше, чем Кейт. Она не была большой собакой, но в то же время ее нельзя было назвать и маленькой собакой. Это была средних размеров собака отталкивающей наружности. Ее назвали Кейт вовсе не в честь, как можно было бы подумать, жены Джима Кейт, столь безвременно овдовевшей, а в честь совсем другой Кейт, некоей Кэти Берн, бывшей чем-то вроде кузины жены Джо Мэй, тоже столь безвременно овдовевшей, а эта Кэти Берн была в большом почете у Арта и Кона, которым она при своем визите всегда дарила плитку жевательного табаку, а Арт и Кон обожали жевать табак, но у них никогда, никогда-никогда табаку не было вдоволь.
Кейт умерла, когда Уотт все еще находился на первом этаже, и ее сменила собака по имени Цис. Уотт не знал, в честь кого названа эта собака. Если бы он навел справки, если бы он спросил напрямик: Кон, или: Арт, Кейт, насколько я знаю, названа в честь вашей родственницы Кэти Берн, но вот в честь кого названа Цис? он узнал бы то, что так хотел знать. Однако существовали пределы тому, что готов был сделать Уотт в погоне за знанием. Порой он был наполовину готов верить, поскольку видел впечатление, оказываемое этим именем на Арта и Кона, особенно когда оно упоминалось в связи с определенными запретами, что оно принадлежало их подруге, близкой и дорогой подруге, и что в честь этой близкой и дорогой подруги они и назвали собаку Цис, а не как-либо еще. Однако это было лишь догадкой, и порой Уотт был больше склонен верить, что собаку назвали Цис вовсе не по причине того, что кого-то из живущих звали Цис, нет, но лишь потому, что собаку следовало как-то назвать, чтобы отличать ее для нее и для
Цис все еще была жива, когда Уотт покинул первый этаж ради второго. Он понятия не имел, что сталось с нею и карликами впоследствии. Поскольку, оказавшись на втором этаже, Уотт потерял из виду первый этаж и интерес к нему. Это было воистину счастливое совпадение, не так ли, что, потеряв из виду первый этаж, Уотт потерял и интерес к нему тоже.
В обязанности Уотта входило принимать Арта и Кона, когда они вечером заходили с собакой, и, когда еда для собаки была, следить за тем, чтобы собака съедала еду, пока не оставалось ни крошки. Однако уже через несколько недель Уотт внезапно и под собственную ответственность прекратил исполнять эту обязанность. И отныне, когда еда для собаки была, он выставлял ее за дверь, на ступеньку, в собачьей миске, и зажигал свет в окошке коридора, чтобы ступенька не была во тьме даже в самую темную ночь, и приспособил для собачьей миски небольшую крышку, которой миска, посредством зажимов, зажимов, плотно зажимавших ее бока, закрывалась. И Арт и Кон постепенно уяснили, что, когда собачья миска не поджидала их на ступеньке, еды для Кейт или Цис не было. Им не было нужды стучать и наводить справки, нет — голой ступеньки было достаточно. И они даже постепенно уяснили, что, когда нет света в окошке коридора, нет и еды для собаки. Также они уяснили, что вечером не стоило идти дальше того места, откуда видно окошко коридора, а идти дальше стоило лишь в том случае, если в окошке был свет, и всегда уходить, не идя дальше, если его там не было. Практическая польза от этого Арту и Кону была, к сожалению, не слишком-то велика, поскольку если выходишь к черному входу внезапно, из-за кустов, то окошка коридора, находившегося за черным входом, не видать до тех пор, пока не подойдешь к черному входу настолько близко, что можешь при желании дотронуться до него палкой. Но Арт и Кон постепенно научились отличать с расстояния не меньше десяти-пятнадцати шагов наличие или отсутствие света в окошке коридора. Поскольку свет, хоть и скрытый за углом, пробивался через окошко коридора и создавал свечение в воздухе — свечение, которое можно было разглядеть, особенно в темную ночь, с расстояния не меньше десяти-пятнадцати шагов. Стало быть, все, что нужно было сделать Арту и Кону в благоприятную ночь, — это пройти немного по дорожке до того места, откуда свет, если он горел, был виден как свечение, слабое свечение в воздухе, а затем двинуться дальше к черному входу или пойти обратно к калитке в зависимости от этого. Разумеется, в разгар лета только ступенька, пустая или отягченная собачьей миской, давала Арту, Кону и Кейт или Цис возможность понять, есть ли для собаки еда или нет. Поскольку в разгар лета Уотт не зажигал свет в окошке коридора, когда еда для собаки была, нет, ибо в разгар лета ступенька не погружалась во тьму до десяти тридцати или одиннадцати ночи, но горела всем бешеным умирающим летним светом, поскольку выходила на запад. А при таких условиях зажигать свет в окошке коридора было бы просто переводом керосина. Но на протяжении более чем трех четвертей года задание Арта и Кона порядком облегчалось из-за отказа Уотта присутствовать при кормлении собаки и мер, которые вследствие этого он вынужден был принимать. Тогда Уотт, если он выставил тарелку вскоре после восьми, незадолго до десяти забирал ее обратно и мыл, приготовляя к следующему дню, перед тем как запереть дом на ночь и отправиться в постель, держа лампу высоко над головой, освещая ногам путь по ступенькам — ступенькам, что никогда не были одними и теми же от ночи к ночи, но были то высокими, то низкими, то длинными, то короткими, то широкими, то узкими, то опасными, то безопасными, по которым он взбирался в окружении движущихся теней каждую ночь вскоре после десяти часов.
Можно предположить, что этот отказ Нотта, прошу прощения, Уотта присутствовать при доедании собакой объедков мистера Нотта имел серьезнейшие последствия как для Уотта, так и для обихода мистера Нотта.
Уотт ожидал чего-то в таком духе. И все же он не мог поступить иначе, нежели поступил. Тщетно он не любил собак, бесконечно предпочитая крыс, — он не мог поступить иначе, верьте или нет, нежели поступил. Но ничего не произошло, все, вероятно, продолжалось как прежде. Никакое наказание не обрушилось на Уотта, никакие громы и молнии, и обиход мистера Нотта продолжал плыть дальше сквозь невозмутимые дни и ночи с обычной своей безмятежностью. И это послужило Уотту поводом для удивления — что он безнаказанно нарушил столь почтенную традицию или обычай. Однако он был не настолько глуп, чтобы вывести из этого руководство к действию или причину для бунта, о нет, поскольку единственным желанием Уотта было делать то, что ему говорили, причем, как того требовала привычка, всегда. Когда же он вынужден был согрешить, как в вопросе присутствия при кормлении собаки, он воспринял это настолько болезненно, что обставил свой грех такими предосторожностями, такими деликатностями, что как будто вовсе и не грешил. И, возможно, это ему зачлось. И он утихомирил удивление и тягость в своем разуме, решив, что если он не был наказан в этот раз, то, возможно, так будет не всегда, и что если урон, нанесенный обиходу мистера Нотта, сразу не выявился, то однажды, возможно, выявится, поначалу маленькая трещинка, дальше — шире, пока, становясь все шире и шире, она не займет собою все.
По причинам, оставшимся туманными, Уотт некоторое время был весьма заинтересован и даже восхищен этой проблемой собаки — собаки, явившейся в этот мир и содержавшейся в нем за солидные деньги исключительно с целью доедания еды мистера Нотта в те дни, когда мистер Нотт был не расположен съедать ее сам, и приписывал этой проблеме важность и даже значение явно чрезмерные. В противном случае разве стал бы он углубляться в эту проблему столь пространно? И разве стал бы он углубляться в семейство Линчей столь пространно, если мысленно не был вынужден перейти от собаки к Линчам как к одной из связей, которые собака обновляла еженощно, — другой же, разумеется, были объедки мистера Нотта. Но куда больше Линчей или объедков мистера Нотта Уотта заботила собака. Однако продлилась эта озабоченность Уотта недолго, не слишком долго, как и бывает с подобными заботами. И все же это было основной его заботой в ту пору. Но, раз уловив во всей сложности механизм этого распорядка, каким образом еда оставалась, а собака пребывала в наличии, а затем они совмещались, Уотт тут же перестал им интересоваться и обрел в этой связи относительное душевное спокойствие. Дело вовсе не в том, что Уотт хоть на секунду предположил, что проник движущие силы в это самое мгновение, или даже воспринял формы, которые они принимали, или заполучил мало-мальски необходимое знание о себе или мистере Нотте. Он просто мало-помалу превратил озабоченность в слова, из старых слов он сделал подушку себе под голову. Мало-помалу и не без труда. Кейт, к примеру, евшая из миски, и карлики, стоявшие рядом, как же он трудился, чтобы понять, что это было, понять, кто исполнитель, и что исполнитель, и что исполняется, и кто страдает, и что страдает, и что за страдание, и что это за формы, что не были укоренены в земле, подобно веронике, но через некоторое время таяли во тьме.
Эрскин вечно сновал вверх-вниз по лестнице. Уотт — совсем другое дело, он спускался вниз только раз в день — поднявшись, чтобы начать свой день, и только раз в день поднимался наверх — улечься, чтобы начать свою ночь. Разве только он забывал в своей спальне утром или на кухне вечером нечто, без чего не мог обойтись. Тогда, конечно, он возвращался, поднимался или спускался, чтобы забрать это нечто, чем бы оно ни было. Но такое случалось крайне редко. Поскольку что мог забыть Уотт, без чего он не мог обойтись днем или ночью? Быть может, носовой платок? Но Уотт никогда не пользовался носовым платком. Помойное ведерко? Нет, он не стал бы специально возвращаться за помойным ведерком. Нет, не было, как говорится, ничего, что Уотт мог забыть и без чего он не обошелся бы те четырнадцать-пятнадцать часов, которые длился его день, те десять-девять часов, которые длилась его ночь. И все же он то и дело что-то забывал, что-то маленькое, и вынужден был возвращаться и забирать это, поскольку без этого он не мог продолжать свой день, свою ночь. Но такое случалось крайне редко. В противном же случае он спокойно пребывал там, где находился, ночью — в своей спаленке на третьем этаже, днем — на первом этаже, по большей части на кухне, или там, куда его приводили обязанности, или в саду, или на дереве, или сидя на земле или простеньком стуле перед деревом или кустом. Поскольку в ту пору его обязанности никогда не приводили его ни на второй этаж, ни на третий после того, как он застилал постель и начисто выметал свою комнатку, что он делал утром первым же делом, перед тем как спуститься вниз, натощак. А вот нога Эрскина никогда не ступала
Уотт не потрудился прямо вот так вот задаться значением всего этого, поскольку сказал: Все это откроется мне в должный срок, имея, разумеется, в виду то время, когда уйдет Эрскин и придет еще кто-то. Однако он не получил облегчения, пока не сказал, коротенькими и отделенными друг от друга фразами или фрагментами фраз, разделенными изрядными промежутками времени: Возможно, мистер Нотт посылает его то наверх, то вниз то за тем, то за этим, говоря: Но сразу же возвращайся обратно, Эрскин, не мешкай, сразу же возвращайся обратно. Но за чем он его посылал? Возможно, за чем-то, что он позабыл, а потом вдруг почувствовал в этом надобность, к примеру — за интересной книжкой, или мотком шерсти, или папиросной бумагой. Или, возможно, выглянуть из верхнего окна, дабы убедиться, что никто не приближается, или бросить быстрый взгляд вокруг внизу, дабы убедиться, что дому не грозит никакая опасность. Но разве я не здесь, внизу, где-то поблизости, настороже? Однако, возможно, мистер Нотт больше доверяет Эрскину, пробывшему здесь больше меня, чем мне, пробывшему здесь меньше Эрскина. И все-таки это не похоже на мистера Нотта — вечно нуждаться то в том, то в этом и гонять ради этого Эрскина. Но что я знаю о мистере Нотте? Ничего. И то, что может мне казаться совсем не похожим на него, и то, что может мне казаться очень похожим на него, может быть в действительности очень похожим на него, совсем не похожим на него, что бы я там ни считал. Или, возможно, мистер Нотт гоняет Эрскина вверх-вниз просто для того, чтобы избавиться от него хотя бы ненадолго. Или, возможно, Эрскин, находя второй этаж утомительным, вынужден, чтобы отдышаться, то и дело то взбегать на третий этаж, то сбегать на первый, а то даже и в сад, как в некоторых водах некоторые рыбы, чтобы держаться промежуточных глубин, вынуждены то всплывать, то заныривать, то к поверхности волн, то к океаническому ложу. Но существуют ли такие рыбы? Да, такие рыбы существуют, в наше время. Но утомительным в каком смысле? Возможно, как знать, мистер Нотт излучает какие-то подавляющие или угнетающие волны, или, возможно, то те, то эти, причем так, что уловить их невозможно. Но это совсем не согласуется с моим представлением о мистере Нотте. Но какое у меня представление о мистере Нотте? Никакого.
Уотт размышлял, проходили ли через ту фазу, которую тогда проходил Эрскин, Арсен, Уолтер, Винсент и остальные, и пройдет ли он, Уотт, через нее тоже, когда придет его время. Уотту трудновато было вообразить Арсена, когда-либо ведущего себя подобным образом, да и себя тоже. Однако существовало множество вещей, вообразить которые Уотту было трудновато.
Порой ночью мистер Нотт нажимал кнопку звонка, который раздавался в комнате Эрскина, и тогда Эрскин поднимался и спускался вниз. Это Уотт знал, поскольку слышал из своей постели, находившейся неподалеку, как звонок издавал «динь!», а Эрскин поднимался и спускался вниз. Он слышал звонок, поскольку не спал, или находился в полусне, или спал совсем некрепко. Ведь редко бывает такое, чтобы звонок, раздавшийся неподалеку, не был услышан находящимся в полусне, спящим совсем некрепко. Или же он слышал не звонок, а подъем и спуск вниз Эрскина, что означало то же самое. Разве стал бы Эрскин подниматься и спускаться вниз, если бы звонок не раздавался? Нет. Он мог подниматься без всякого звонка,
чтобы сходить по-маленькому или по-большому в свой громадный ночной горшок. Но подниматься и спускаться вниз без звонка — нет. Порой же, когда Уотт спал крепко, или был погружен в размышления, или еще чем-то был занят, звонок, конечно, разрывался, Эрскин сколько угодно раз поднимался и спускался вниз, а Уотт и ухом не вел. Но это ничего не значило. Поскольку Уотт слышал звонок, подъем и спуск вниз Эрскина достаточно часто, чтобы знать, что порой ночью мистер Нотт нажимал кнопку звонка, а Эрскин, повинуясь, несомненно, приказу, поднимался и спускался вниз. Разве были в доме указательные и большие пальцы, не принадлежавшие мистеру Нотту, Эрскину и Уотту, которые могли нажать кнопку звонка? Поскольку чем, как не указательным или большим пальцем, можно нажать кнопку звонка? Носом? Пальцем ноги? Пяткой? Торчащим зубом? Коленкой? Локтем? Или еще какой-нибудь выступающей костлявой или мясистой частью тела? Несомненно. Но чьей, как не принадлежащей мистеру Нотту? Уотт никакой своей частью не нажимал кнопку звонка, в этом он был уверен, поскольку в его комнате не было звонка, на кнопку которого он мог нажать. А если бы он поднялся, спустился туда, где находился звонок — а где находился звонок он не знал, — и нажал бы там его кнопку, разве смог бы он вернуться в свою комнату, в свою постель и порой даже погрузиться в неглубокий сон, чтобы успеть услышать, оттуда, где он лежал, из своей постели, его звон? В действительности Уотт никогда не видел и не слышал звонка ни в одной из частей дома мистера Нотта в обстоятельствах иных, нежели эти, столь его озадачившие. На первом этаже не было никакого звонка, за это он ручался, либо же тот был столь укромно размещен, что ни на стенах, ни на дверных косяках не было никаких следов. В коридоре, разумеется, имелся телефон. Но то, что раздавалось в комнате Эрскина ночью, было не телефоном, в этом Уотт был уверен, а звонком, обычным звонком, обычным маленьким, наверняка белым электрическим звонком из тех, что при нажатии кнопки издают «динь!», а при отпускании кнопки умолкают. Эрскин тоже, если это он нажимал кнопку звонка, должен был нажимать ее в своей комнате, лежа в постели, что было ясно по звукам, которые издавал Эрскин, выбираясь из постели сразу же после звонка. Но было ли похоже на то, что в комнате Эрскина был звонок, кнопку которого он нажимал лежа в постели, тогда как в комнате Уотта не было никакого звонка? И даже если в комнате Эрскина был звонок, кнопку которого он нажимал не вставая с постели, какой интерес был Эрскину нажимать ее, если он знал, что по звонку ему придется покинуть теплую постель и спуститься вниз, будучи одетым неподобающим образом? Если Эрскин хотел покидать свою уютную постель и полуголым спускаться вниз, то разве нельзя было делать это не нажимая перед тем кнопку звонка? Не выжил ли Эрскин из ума? Не пребывал ли и сам он, Уотт, в легком, возможно, помешательстве? А сам мистер Нотт, был ли он тверд рассудком? Не слетели ли они все трое, возможно, с катушек?
Вопрос по поводу того, кто нажимал кнопку звонка, раздававшегося ночью в комнате Эрскина, некоторое время сильно беспокоил Уотта и мешал ему спать по ночам, заставляя пребывать qui vive. Если бы Эрскин храпел и звонок совпадал бы с храпом, то тайна, казалось Уотту, рассеялась бы как туман под лучами солнца. Но Эрскин не храпел. И все же, если на него посмотреть или послушать, как он напевает свою песню, можно было подумать, что он храпит, да еще как. И все же он не храпел. Так что звонок всегда раздавался в тишине. Однако после дальнейших размышлений Уотт решил, что если бы звонок совпадал с храпом, то тайна не рассеялась бы, а осталась какой была. Разве не мог Эрскин симулировать храп, когда протягивал руку и нажимал кнопку звонка, или долгий ряд всхрапываний, кульминировавший всхрапом, который он симулировал при нажатии кнопки звонка, чтобы ввести Уотта в заблуждение и заставить его думать, будто кнопку звонка нажимал не он, Эрскин, а мистер Нотт, находившийся в другой части дома? Так что то, что Эрскин не храпел, а звонок всегда раздавался в тишине, заставило Уотта думать, что кнопку звонка нажимал не Эрскин, как он считал поначалу, нет, а мистер Нотт. Поскольку если бы кнопку звонка нажимал Эрскин, не желая при этом, чтобы об этом кто-нибудь знал, он бы храпел или еще как-то изгалялся, нажимая кнопку звонка, чтобы заставить Уотта думать, что кнопку звонка нажимал не он, Эрскин, а мистер Нотт. Однако затем Уотту пришло в голову, что Эрскин может нажимать кнопку звонка ничуть не беспокоясь, известно это кому-нибудь или нет, и что нажимал ее он, и что в таком случае он не потрудился бы храпеть или еще как-то изгаляться, нажимая кнопку звонка, но позволял бы звонку раздаваться в тишине, чтобы Уотт думал все, что ему заблагорассудится.