Урановый рудник
Шрифт:
Да, хороша была церковь, что и говорить! И место для нее было выбрано хорошее, радующее глаз, и поставили ее здешние прихожане буквально в считаные недели, не взяв, по слухам, за работу ни копейки.
Отец Дмитрий знал — на сей раз не по слухам, а доподлинно, со слов самого архиерея, в коих сомневаться не имел ни повода, ни права, ни желания, — что место для церкви выбирал не кто иной, как Алексей Холмогоров, личный советник Патриарха всея Руси, и он же, Холмогоров, своей рукой составил проект, по которому затем воздвигли храм. Обстоятельство сие казалось отцу Дмитрию не только лестным, но и удивительным, ибо о Холмогорове он был премного наслышан
О чем отец Дмитрий не знал, так это об отчете, составленном все тем же Холмогоровым по личной просьбе архиерея в единственном рукописном экземпляре. Знать об этой бумаге отец Дмитрий не мог, ибо архиерей не показал сей важный документ не только ему, но и ни единой живой душе на всем белом свете. По правде говоря, епископ никому и словечком не обмолвился об отчете — иным потому, что их это никоим образом не касалось, а отцу Дмитрию, видать, из простого христианского милосердия, чтоб понапрасну его не огорчать.
Да и откуда молодому батюшке было знать, что архиерей, дважды прочтя подробный, исписанный мелким почерком Холмогорова документ и все хорошенько обдумав, поднялся из кресла, подошел к холодному пустому камину и, скомкав листы, поднес к ним длинную каминную спичку? А после, как все сгорело, еще перемешал пепел кочергой — старательно, чтобы ни одна экспертиза не смогла восстановить…
И, уж конечно, не мог отец Дмитрий знать того, что содержалось в сгоревшем отчете. А содержалось там много всякой всячины, вроде рассказа о том, как одетые в зеленые резиновые костюмы химической защиты люди, все на одно лицо из-за натянутых на головы противогазов, с автоматами наперевес вошли в полуразрушенный, усеянный трупами лагерь, по которому, дико хохоча и раздирая себе ногтями лица, бродило не более полудюжины выживших людей — невменяемых, буйных, окончательно, раз и навсегда лишившихся рассудка…
Было там и про то, как одетый в штатское генерал с молодым лицом и совершенно седой, белой как снег прической стоял, морщась от нестерпимого смрада, в выгоревшем дотла кабинете с распахнутым сейфом в углу и смотрел на обугленный труп у своих ног, на правом предплечье которого каким-то чудом сохранился неповрежденный клочок кожи. Вот на этот-то клочок и смотрел генерал Панин — не на него, собственно, а на едва различимую татуировку в виде пятиконечной звездочки, перечеркнутой направленной острием вниз, к ладони, оперенной стрелой…
Было там и про урановый рудник, и про медвежью яму, и про железные шесты с мертвыми человеческими головами, и про многое другое. И был в отчете, разумеется, рассказ о судьбе приходского священника отца Михаила, составленный со слов спасенной им девушки с языческим именем Синица и парня, также обязанного батюшке жизнью, по прозвищу Шелест.
Единственная деталь составленного Холмогоровым отчета, о которой был проинформирован отец Дмитрий, касалась места захоронения его предшественника. Отца Михаила, как некую важную персону, похоронили прямо в церкви — то есть сперва похоронили, а уже потом возвели над могилой храм. И храм ныне именовался Свято-Михайловским — в честь святого архангела Михаила, надо полагать…
Это отец Дмитрий знал доподлинно, а остальное… Ну что — остальное? Спрашивается, зачем молодому священнику, впервые получившему приход, ТАКАЯ информация?
Мотор чихнул и заглох, лодка с шорохом уткнулась носом в песок метрах в десяти от леспромхозовской пристани, обросшие мхом и
— Ну, надо думать, приехали, — сказал возчик и помог отцу Дмитрию перебраться на берег.
Батюшка расплатился, по доброте душевной прибавив сверху сто рублей; мужичонка, шмыгнув носом, поблагодарил и принялся возиться и лязгать, привязывая лодку ржавой цепью к наполовину облетевшим прибрежным кустам. Отправляться в обратный путь он не спешил — то ли вознамерился заночевать в Сплавном, то ли просто решил слетать в магазин и прикупить там бутылочку-другую, дабы веселей коротать время в дороге.
Отец Дмитрий поднялся по травянистому береговому откосу, держа в правой руке чемодан со своими пожитками, а на сгибе левой — драповое пальто, коим согревался в пути, когда вдоль реки тянуло промозглым осенним ветром. Сейчас пальто было ему ни к чему: денек выдался безветренный, ясный, и на пригреве было без малого жарко.
Батюшка остановился в некоторой растерянности и огляделся по сторонам, ища, у кого бы спросить дорогу к дому своего предшественника. Взгляд его остановился на молоденькой, лет пятнадцати или шестнадцати, девушке, что стояла поодаль, у въезда на причал, и с каким-то странным выражением, будто впервые видела священника, не отрываясь, смотрела на отца Дмитрия. Девушка была хороша собой, только уж больно грустна, и взгляд у нее в самом деле был какой-то… ну да, странный, иначе не скажешь. Будто привидение средь бела дня увидала, ей-богу…
Однако обратиться на берегу было больше не к кому; оглянувшись, батюшка увидел, что его верный Харон, то бишь перевозчик, уже куда-то тихо исчез, не позаботившись даже о том, чтобы снять и забрать из лодки мотор. Отец Дмитрий направился к стоявшей у причала девушке, и от его внимания не укрылось, что с каждым сделанным им шагом глаза ее открывались все шире — не то от непонятного батюшке испуга, не то от еще менее понятного ему удивления, не то от какого-то иного чувства — уж не надежды ли?
— Здравствуй, дитя, — поздоровался отец Дмитрий, приблизившись к девушке и, как обычно, испытав легкую неловкость от такого обращения: девушка годилась ему в младшие сестры, но уж никак не в дочери. — Не подскажешь ли, как к дому отца Михаила, священника бывшего, пройти?
Вопрос этот возымел на девушку какое-то странное — ну да, опять странное! — воздействие. Глаза ее мигнули, лицо вдруг побледнело, и надежда — это была-таки надежда, теперь отец Дмитрий в этом окончательно убедился — сменилась разочарованием, а после — холодным отчуждением. Ничего не ответив, девушка закусила нижнюю губу, резко повернулась и быстро пошла, почти побежала вдоль улицы прочь от пристани и оставшегося стоять в полной растерянности батюшки.
Провожая ее недоумевающим взглядом, отец Дмитрий не заметил, как к нему подошел еще кто-то, и спохватился, лишь услыхав у себя над ухом деликатное покашливанье в кулак.
Обернувшись, батюшка увидел милиционера, который почему-то стоял перед ним навытяжку, сияя всем, чем ему полагалось сиять — пуговицами, кокардой, начищенными до зеркального блеска сапогами и звездочками на погонах, — а также тем, чем сиять ему вроде бы было не обязательно — широкой, радостной улыбкой, например.
— Здравия желаю! — произнес милиционер, отчетливо, как на плацу, беря под козырек. — Разрешите представиться: участковый инспектор, старший лейтенант Петров-Вод… — Он запнулся и слегка порозовел. — Виноват, Петров. Иван Данилович меня зовут.