Уроки милосердия
Шрифт:
Но разве можно жить в мире, где все не те, кем кажутся?
Молчание повисло между нами, заполняя собой салон арендованной машины. Я вздрагиваю, когда навигатор велит нам поворачивать направо, на шоссе. Лео крутит радио.
— Может быть, музыку послушаем?
Он морщится, когда машину заполняют звуки рока.
— Плохо, что нет проигрывателя с компакт-диском, — говорю я.
— Я все равно не умею с ним обращаться. У меня в машине такого нет.
— Нет проигрывателя? Вы шутите? А на чем вы ездите? На «Жестянке Лизи»? [52]
52
Модель
— У меня «субару». И кассетный магнитофон.
— Они до сих пор существуют?
— Не судите строго. Я старомодный парень.
— Значит, вам нравятся старинные вещи. — Я заинтригована. — Звезды пятидесятых-шестидесятых, «Ширеллз», «Троггс», дуэт «Ян и Дин»…
— Полегче! — восклицает Лео. — Это не старина. Кэб Кэллоуэй, Билли Холидей, Пегги Ли… Вуди Герман…
— Сейчас у вас крышу снесет, — говорю я, настраивая радио.
Льется голос Розмари Клуни [53] , у Лео округляются глаза.
53
Американская эстрадная певица и актриса сороковых-пятидесятых годов прошлого столетия.
— Невероятно! — восклицает он. — Это бостонская станция?
— Это «Сириус ХМ», спутниковое радио. Новейшие технологии. Относительно новые. А еще сейчас снимают кино со звуком.
Лео ухмыляется.
— Я знаю, что такое спутниковое радио. Просто никогда…
— Не думали, что его стоит послушать? Не опасно жить только прошлым?
— Не опаснее, чем жить настоящим и понимать, что ничего не изменилось, — отвечает Лео.
Я вспоминаю бабушку.
— Она сказала, что поэтому и не хотела рассказывать о том, что c ней произошло. Не видела смысла.
— Я не во всем ей верю, — признается Лео. — Ничего не рассказывать потому, что история повторяется, — это своеобразная самозащита, но обычно находятся и другие причины, заставляющие узников концлагерей хранить молчание.
— Например?
— Чтобы защитить свои семьи. На самом деле это посттравматический синдром. Человек, который пережил подобную травму, не может одни эмоции отключить, а другие — нет. Выжившие на войне выглядят здоровыми, но внутри у них эмоциональная пустота. Поэтому у таких людей не всегда получается наладить связь с детьми и своими супругами — или они сознательно не хотят ее налаживать. Они боятся, что кошмары оживут, что они слишком сильно к кому-нибудь привяжутся, а потом его потеряют. В результате их дети вырастают и ведут себя в своих семьях точно так же.
Я пытаюсь, но не могу припомнить, чтобы папа меня сторонился. Однако он не расспрашивал бабушку о прошлом. Может, бабушка щадила его, храня молчание, а он все равно страдал? Неужели эмоциональная холодность передается через поколение? Я прятала свое лицо от людей; нашла работу, которая позволяет мне трудиться по ночам, одной; позволила себе влюбиться в мужчину, который, точно знаю, никогда не станет моим, потому что никогда не верила, что мне повезет и я встречу человека, который будет всегда любить меня. Я прячусь потому, что урод, или я урод потому, что прячусь? Неужели мой шрам — только часть эмоциональной пустоты, спусковой крючок травмы, которая передается по нашему роду?
Я даже не осознаю, что плачу, пока машина неожиданно не сворачивает через три полосы и Лео не останавливается.
— Простите, — извиняется он, припарковавшись у тротуара. В прямоугольнике зеркала
— Вы меня совсем не знаете.
— Но хотел бы узнать.
Кажется, такой ответ смущает Лео не меньше, чем меня.
— Держу пари, вы говорите это всем девушкам-истеричкам.
— Ох, вы вычислили мой метод работы!
Он протягивает мне носовой платок. Кто сейчас носит носовые платки? Наверное, те, у кого в машине кассетный магнитофон. Я вытираю глаза, сморкаюсь и прячу этот маленький квадратик себе в карман.
— Мне двадцать пять лет, — говорю я. — Меня уволили с работы. Мой единственный друг — бывший нацист. Моя мама умерла три года назад, а кажется, будто вчера. У меня с сестрами нет ничего общего. У меня был роман с женатым мужчиной. Я отшельница. Пусть лучше мне удалят корень зуба, чем сфотографируют, — выпалила я, так сильно заливаясь слезами, что началась икота. — У меня даже домашнего животного нет.
Лео склоняет голову к плечу.
— Даже золотой рыбки?
Я качаю головой.
— Что ж, многие теряют работу, — отвечает Лео. — Ваша дружба с нацистом может привести к тому, что его депортируют или экстрадируют как военного преступника. Мне кажется, у вас есть о чем поговорить с сестрами. А еще я готов биться о заклад, что мама гордится вами, где бы она сейчас ни была. Фотографии в наши дни так ретушируют, что нельзя верить собственным глазам. А по поводу того, что вы отшельница… — добавляет он, — по-моему, вы легко поддерживаете разговор.
Я минуту размышляю над его словами.
— Знаете, что вам необходимо?
— Проверить реальное положение вещей?
Лео заводит машину.
— Перспектива! — отвечает он. — Черт с ней, с этой гостиницей. У меня есть мысль получше.
***
Когда не понимаешь язык, на котором говорят окружающие, есть два выхода. Можно бороться с уединением или сдаться. Я позволила молитвам окутывать меня, как пар. Я наблюдала за собравшимися, когда настал их черед читать молитвы, — они, словно актеры, помнили свои роли наизусть. Вот кантор сделал шаг вперед и запел, в мелодии звучали скорбь и сожаление. Внезапно я осознала: с этими же словами росла моя бабушка. Слушала эти же самые мелодии. И все эти люди — пожилые пары и семьи с маленькими детьми; дети постарше, ожидающие свои бар-мицву и бат-мицву, их родители, которые так гордились своими детьми, что беспрестанно поправляли их волосы, трогали за плечи, — их не было бы здесь, если бы все пошло так, как планировали Райнер Хартманн и остальные нацисты.
История не в датах, местах событий и войнах. История — это люди, которые наполняют пространство между ними.
Сперва молятся за больных и выздоравливающих, потом раввин читает проповедь. Еще молятся над халой и вином.
Потом наступает время кадиша — заупокойной молитвы. Молитвы за родных, которые умерли. Я почувствовала, как поднялся сидящий рядом со мной Лео.
— Yisgadal v’yiskadash sh’mayh rabo [54] .
Лео поднимает и меня с места. Я тут же впадаю в панику, уверенная, что все только на меня и глазеют — на девушку, которая не знает ни строчки из своей роли.
54
Да святится великое имя Его! (идиш)