Уроки милосердия
Шрифт:
После первых пятидесяти я перестал смотреть им в лицо.
***
После того как в Польше я продемонстрировал стойкость духа, меня послали в гитлерюгенд-СС в Бад-Тольце — школу подготовки офицеров. Перед отправкой в школу мне предоставили трехнедельный отпуск, и я поехал домой.
Прошел всего год, а я стал совершенно другим человеком. Когда уезжал — был еще ребенком, теперь же я превратился во взрослого мужчину. Я вырывал вопящего ребенка
Мой брат, напротив, считал наш маленький домик в Вевельсбурге подарком небес. Он был лучшим учеником своего класса в гимназии и собирался поступать в университет. Хотел стать писателем, а если не получится, то профессором. Казалось, он не понимал элементарных вещей: Германия начала войну, все изменилось. Все наши детские мечты остались в прошлом, принесены в жертву великому будущему страны.
Франц получил повестку, в которой ему предписывалось явиться в военкомат, и швырнул ее в огонь. Как будто таким образом он мог оградить себя от того, что СС его найдет и заставит туда пойти!
— Им такие, как я, не нужны, — сказал он за обедом.
— Нужны все годные к военной службе мужчины, — ответил я.
Мама боялась, что Франца примут за политического противника режима Третьего рейха, а не просто воздержавшегося. Я не мог ее винить. Я знал, что происходит с политическими противниками рейха. Они исчезали.
В первый же день после возвращения домой я проснулся и увидел, как в окна струится солнечный свет, а на краю моей узкой кровати сидит мама. Франц уже ушел в гимназию. Я проспал почти до обеда.
Я натянул одеяло до подбородка.
— Что-то случилось?
Мама склонила голову.
— Когда ты только родился, я постоянно наблюдала, как ты спишь, — сказала она. — Твой отец считал, что я сошла с ума. Но я верила: если отвернусь, ты можешь забыть сделать очередной вдох.
— Я уже не ребенок, — напомнил я.
— Да, — согласилась мама, — не ребенок. Но это не значит, что я перестала за тебя волноваться. — Она прикусила губу. — Тебя там не обижают?
Разве я мог рассказать маме о том, чем занимался? Как я выбивал двери в еврейские дома, забирал радиоприемники, ценные вещи — все, что могло пригодиться на войне… Как избил старика раввина за то, что он молился после наступления комендантского часа… Разве я мог рассказать о мужчинах, женщинах и детях, которых мы сгоняли посреди ночи и расстреливали?
Как было объяснить ей, что я напивался до беспамятства, чтобы меня не преследовали образы тех, кого я убил днем? Или рассказать, что в перерыве между расстрелами я садился на край ямы, свесив ноги, и чувствовал, как болит от отдачи плечо? Как я выкуривал сигарету, дулом автомата указывая, куда поставить следующую партию заключенных, чтобы они падали туда, куда нужно. Потом я стрелял. И меткость не имела значения, хотя нас учили не тратить зря патроны. Две пули в голову — слишком много. Ударной волной голову едва не отрывало от тела.
— А вдруг тебя в Польше ранят? — спросила она.
— Меня могли ранить и в Германии, — напомнил я. — Мама, я очень осторожен.
Мама коснулась моей руки.
— Не хочу, чтобы пролилась кровь Хартманнов.
По ее лицу я сразу понял, что она думала о Франце.
— С ним все будет хорошо, — заверил я маму. — Существуют специальные отряды, которые возглавляют люди с докторской степенью. В СС найдется место и для ученых.
Лицо мамы просветлело.
— Может быть, ты расскажешь об этом брату?
Она ушла, пообещав приготовить обед, достойный короля, поскольку завтрак я уже проспал. Я принял душ и переоделся в гражданское, прекрасно осознавая, что теперь даже по осанке во мне угадывался солдат.
Когда я покончил с едой, которую приготовила мама, в доме царила тишина. Отец был на работе, мама — на собрании волонтеров в церкви, у Франца до двух занятия. Я мог бы прогуляться по городу, но мне не хотелось выходить на люди. Поэтому я вернулся в спальню, которую мы делили с братом.
На его письменном столе стояла деревяшка — грубо вырезанный небольшой оборотень. Рядом с промокательной бумагой стояли еще две фигуры различной степени готовности. И еще вампир со скрещенными руками и запрокинутой головой. В мое отсутствие братишка стал искусным мастером.
Я держал вампира, большим пальцем пробуя остроту его зубов, когда услышал голос Франца:
— Что ты делаешь?
Я обернулся.
— Ничего.
— Это мое! — возмутился он, вырывая фигурки у меня из рук.
— С каких пор ты занялся резьбой по дереву?
— С тех пор, как решил сделать себе шахматы, — ответил Франц.
Он отвернулся и принялся что-то искать на книжных полках. Как некоторые люди собирают марки и монеты, Франц коллекционировал книги. Они наводнили полки, письменный стол и стопками лежали у него под кроватью. Он никогда не отдавал книги в церковь, на благотворительную распродажу, потому что, по его словам, не знал, не захочет ли еще раз перечитать их. Я наблюдал за тем, как он достает стопку книг ужасов из узкой щели между стеной и письменным столом. «Крымский волк». «Жажда крови». «Охота»…
— Кто читает такую ерунду? — удивился я.
— А тебе какое дело? — Франц высыпал содержимое портфеля на кровать и вместо учебников положил книги. — Вернусь попозже. Нужно выгулять Отто, собаку Мюллеров.
Я совершенно не удивился, что Франц взялся за такую странную работу; удивило меня другое — что собака Мюллеров до сих пор жива.
— Собираешься ему почитать?
Франц промолчал. Я пожал плечами и устроился на узком матрасе с одной из его книжек. Я трижды прочел одно и то же предложение, когда услышал щелчок входной двери, подошел к окну и увидел, как брат переходит улицу.