Уроки милосердия
Шрифт:
— Может, он сам уйдет, — предположила Дара, отводя глаза от окна, но немец постучал в стекло и указал на дверь.
Я открыла. Сердце колотилось так громко, что я решила: он точно его слышит.
Офицер был молод и чем-то напоминал герра Бауэра, и если бы не темная форма, которой, как я уже была научена, стоило бояться, мы с Дарой, возможно, похихикали бы, прикрыв ладошкой рот, над тем, какой он красавчик.
— Чем вы здесь занимаетесь? — спросил он.
Я ответила по-немецки:
— Моя подруга танцовщица.
Полицейский приподнял бровь, удивленный тем, что я говорю на его
— Это я вижу.
Возможно, издали новый закон, запрещающий танцевать в гетто, я не знала. Или Дара ненароком обидела солдат, включив музыку так громко, что ее было слышно через окно. А может, ему не нравился балет. Или просто хотелось кого-нибудь обидеть. Я видела, как солдаты на улице походя пинали стариков — просто потому, что могли это сделать. В это мгновение мне так не хватало отца, у которого всегда была наготове улыбка и что-то вкусненькое в печи, чтобы отвлечь солдат, иногда заглядывавших в булочную и задававших слишком много вопросов.
Полицейский полез в карман. Я закричала, обхватила Дару руками и повалила ее на пол. Знала, что он потянулся за пистолетом, чтобы убить нас!
Мы умрем, даже не успев влюбиться, закончить книгу, выучиться в университете, подержать на руках своего ребенка.
Но выстрела не последовало. Полицейский откашлялся. Когда я набралась смелости, чтобы искоса взглянуть на него, то увидела, что он протягивает визитную карточку — крошечный кремового цвета прямоугольник, на котором написано: «ЭРИК ШАФЕР, ШТУТГАРТСКИЙ БАЛЕТ».
— До оккупации я работал там художественным руководителем, — сказал он. — Если твоя подруга захочет прийти ко мне за рекомендациями, я с удовольствием их предоставлю.
Дара, которая ни слова по-немецки не понимала, взяла карточку у него из рук.
— Что ему от меня нужно?
— Хочет давать тебе уроки танцев.
Она округлила глаза.
— Ты шутишь?
— Нет. Раньше он работал в Штутгартском балете.
Дара вскочила с пола и завертелась по комнате с такой широкой улыбкой, что меня затопило ее счастьем. Но потом, так же быстро, свет в ее глазах погас, они стали злыми.
— Значит, уроки мне брать можно, а ходить по улице Зжерской нельзя?
Она разорвала визитку и швырнула клочки в печь.
— По крайней мере, есть что жечь, — сказала Дара.
Оглядываясь назад, я удивляюсь, что Меир, мой племянник, не заболел раньше. Моя сестра с Рувимом и еще шесть других семей ютились в крошечной квартирке, где всегда кто-нибудь кашлял, чихал, ходил с температурой. Однако Меир оказался выносливым. Когда он достаточно подрос, Бася, работавшая на текстильной фабрике, оставляла его в яслях. Но на этой неделе она прибежала к маме в слезах. Меир кашлял, у него поднялась температура. Ночью он задыхался, а губы его посинели.
Стоял конец февраля 1941 года. Мама и Бася всю ночь сидели с Меиром, по очереди носили его на руках. Им обоим нужно было идти на работу, иначе они могли ее потерять. Когда в гетто каждый день стекаются сотни людей, работника заменить легко. Некоторых вывозили на работы за пределы гетто. Мы не хотели рисковать и разбивать семью.
Поскольку Меир заболел, отец планировал отослать Рувима домой пораньше. По нескольким причинам это было трудной задачей: во-первых, и
— Минка, — объявил утром отец, — придешь днем, займешь место Рувима.
Занятий в школе больше не было, поэтому я тоже устроилась на работу — посыльной в кожевенной мастерской, где шили и чинили туфли, сапоги, пояса, кобуру. Мы работали вместе с Дарой. Нас посылали по всему гетто с различными поручениями, включая доставку товара. Моего отсутствия, скорее всего, не заметят, а если и заметят, то Дара меня прикроет. Я знала, что папа будет рад моему появлению в булочной. Рувим не был пекарем по призванию — ему пришлось работать с отцом только потому, что они вместе стояли в очереди, когда искали работу. И хотя для того, чтобы печь хлеб, университетского диплома не нужно, талант для этого точно требовался — талант, которого, по словам моего отца, у меня хоть отбавляй. Я интуитивно знала, сколько теста отщипнуть от аморфной массы, чтобы испечь багет длиной тридцать три сантиметра, и даже спросонок могла сплести халу из шести полос. Но Рувим постоянно все путал: месил тесто, когда оно или уже пересохло, или было слишком влажным, витал в облаках, когда следовало переворачивать буханки в печи, чтобы не подгорела корочка.
Выполнив все утренние и дневные поручения, я тайком направилась в булочную, вместо того чтобы вернуться в мастерскую. Я заметила чье-то отражение в зеркальной витрине фабрики, где изготовлялись текстильные товары, и отвела взгляд — так я обычно поступала, когда проходила мимо людей на улице. И только потом поняла, что это мое отражение — и в то же время совершенно незнакомое. Круглые щеки и детская полнота исчезли. Черты заострились, выступили скулы, глаза на лице казались огромными. Волосы, длинные и густые, которые когда-то были моей гордостью и радостью, стали сухими и тусклыми, и я прятала их под шапкой. Я была настолько худой, что могла бы, как Дара, стать балериной.
Интересно, почему я не заметила, как похудела? Хотя, коли на то пошло, похудели и все остальные члены моей семьи. Мы постоянно недоедали. Даже несмотря на дополнительную порцию хлеба, еды не хватало, а та, что была, часто оказывалась испорченной, гнилой или прогорклой.
Я вошла в булочную и остановилась, глядя на отца, который стоял, раздевшись до майки, перед кирпичными печами. Живот у папы стал плоским, щеки запали. И все равно для меня он оставался главнокомандующим, когда громко отдавал приказы рабочим и одновременно обминал тесто, чтобы оно подходило.
— Минуся! — окликнул он, и голос его зазвенел над посыпанным мукой столом. — Иди сюда, помоги.
Рувим снял фартук. Они с отцом договорились, что он незаметно выскользнет через заднюю дверь булочной, чтобы его уход не выглядел особым одолжением. Я встала рядом с отцом и начала профессионально отрывать куски теста и формовать батоны.
— Как дела на работе? — спросил он.
Я пожала плечами.
— Все так же. Есть новости о Меире?
Отец покачал головой.
— Нет. Но отсутствие новостей — уже хорошая новость.