Уроки милосердия
Шрифт:
Его слова, как паутина, затягивали всех. Раздался одобрительный ропот.
— А я мечтаю о том, — сказал сидящий напротив мужчина, — чтобы сделать с ними то, что они сделали с нами.
Нас напугал стук в деревянную стену вагона.
Мы, они…
Но не все евреи были жертвами. Староста Румковский сидел с супругой в тепленьком местечке и составлял списки руками, на которых осталась кровь моих родных. И не все немцы — убийцы. Например, герр Фассбиндер спас в ночь, когда увозили детей, столько людей.
Еще один резкий удар по вагону, на этот раз прямо у меня над головой.
—
Начался хаос.
Платформа, на которой нас высадили, напоминала людское море. Тела наши затекли, мы задыхались от жары и жадно хватали ртами свежий воздух. Все кричали, пытаясь разыскать родных, докричаться через шеренги солдат, которые стояли через каждый метр с направленными на нас автоматами. Мужчинам приказали идти в одну сторону, женщинам — в другую. Вдалеке виднелась длинная очередь из тех, кто приехал до нас. Я разглядела кирпичное здание с трубами.
Несколько мужчин в полосатых робах помогали нас рассортировать. Они напоминали одуванчики — когда-то яркие и живые, а сейчас высохшие и ожидающие, что их унесет одним дуновением ветра. Нам по-польски приказали оставить вещи на платформе. Я схватила какого-то мужчину за рукав.
— Это фабрика? — спросила я, указывая на здание с дымовыми трубами.
— Фабрика, — ответил он, обнажая желтые зубы. — Фабрика, где убивают людей.
В ту же секунду я вспомнила Герша, который рассказывал о том, что случилось с моей мамой. Тогда я решила, что он нас обманывает или сошел с ума.
Отец пошел налево с другими мужчинами.
— Папа! — крикнула я, бросаясь к нему.
Меня ударили прикладом в висок, да так, что искры посыпались из глаз. Когда я пришла в себя, папа уже шел по платформе в толпе мужчин. К моему удивлению, меня вела, почти тащила на себе женщина, с которой мы работали у герра Фассбиндера на фабрике. Я оглянулась, вытянула шею и увидела отца перед офицером в начале очереди. Тот стоял, приложив палец к губам, и оценивающе разглядывал каждого, кто к нему приближался.
— Links [42] , — бормотал он. — Rechts [43] .
Отца отправили налево, в более длинную очередь.
— Куда его уводят? — истошно закричала я.
Но мой вопрос остался без ответа.
Меня толкали и дергали, пока я не оказалась перед одним из эсэсовцев. Он стоял рядом с человеком в белом халате. Именно этот в белом халате указывал, кому куда идти. Солдат, высокий блондин, держал пистолет. Я оглянулась, пытаясь разглядеть отца в движущейся людской массе. Человек в белом халате схватил меня за подбородок, и я едва сдержалась, чтобы не плюнуть в него. Он осмотрел синяк на моем лице, который уже начал наливаться, и пробормотал:
42
Налево (нем.).
43
Направо (нем.).
— Links.
И
Я обрадовалась. Меня отправили в ту же сторону, что и папу, а это означает, что мы встретимся.
— Danke, — прошептала я по привычке.
Но эсэсовец услышал, что я пробормотала себе под нос.
— Sprichst du deutch? — спросил он.
— J-ja, fliessend, — заикаясь, ответила я. («Свободно разговариваю».)
Он наклонился к человеку в белом халате и что-то сказал шепотом. Тот пожал плечами.
— Rechts, — заявил он.
Я запаниковала.
Отца отправили налево, а меня отправляют направо из-за моей глупости, ведь я заговорила по-немецки. Может, я их обидела? Может, я не должна была отвечать? К тому же на их родном языке? Но я явно оказалась в меньшинстве. Остальных женщин, включая и ту, с которой мы работали у герра Фассбиндера, отправили налево. Я начала умолять, чтобы и меня отправили налево, но один из поляков в полосатой робе толкнул меня направо.
Знаете, я потом часто думала об этом: что бы произошло, если бы меня отправили налево, куда тянулась каждая клеточка моего тела? Но все любят истории со счастливым концом. Я знала, что обязана выполнять все их приказы, если хочу еще раз, хоть когда-нибудь увидеть отца.
Проходя мимо эсэсовца, который заговорил со мной, я заметила, что его правая рука — та, в которой он держал пистолет, — подергивается, как от судороги. Я испугалась, что он может выстрелить, если не умышленно, то случайно. Поэтому я поспешно прошла мимо и присоединилась к небольшой группе женщин. Потом другой эсэсовец отвел нас в здание из красного кирпича в форме буквы «I». Через улицу я видела толпы людей — у высаженных вдоль дороги деревьев и молча сидящих у длинного здания с трубами. Я гадала, есть ли среди них мой отец, видит ли он меня.
Нас загнали в помещение и приказали раздеться. Снять все: одежду, обувь, белье, заколки. Я оглянулась, испытывая стыд при виде незнакомых голых женщин, но мне стало еще более неловко, когда я поняла, что солдаты-мужчины не намерены оставлять нас одних. Хотя они даже не смотрели на нас. Я двигалась медленно, словно сдирала с себя слои кожи, а не одежду. Одной рукой я пыталась прикрыться, другой вцепилась в сапоги, как велел мне отец.
Подошел один из надзирателей, скользнул по мне ледяным взглядом, задержался на сапогах.
— Отличные сапоги, — сказал он.
Я еще крепче прижала их к себе.
Он протянул руку и вырвал их у меня, вручив взамен пару деревянных колодок-шлепанцев.
— Слишком хороши для тебя, — заявил он.
Вместе с сапогами исчезли все шансы выбраться отсюда и что-то разузнать об отце. С ними пропали и христианские документы, которые вручил мне Йосек.
Нас направили к столу, где стояли еврейки в полосатых робах с электрическими бритвами. Подойдя ближе, я увидела, что они остригают волосы. Некоторым оставляли короткие прически, остальным везло меньше.