Ушаков. Боярин Российского флота
Шрифт:
Прочитав этот документ, Ушаков даже перекрестился от радости. Еще бы! Решения, принятые военным советом эскадры, оказались в полном соответствии с последним высочайшим повелением! Отныне нечего было бояться обвинений в самочинном поступке.
Константинополь встретил эскадру пушечным салютованием. Как только корабли стали на якорь, к Ушакову явился секретарь рейс-эфенди, чтобы поздравить его с благополучным прибытием в столицу Оттоманской империи. Потом с поздравлениями пришли чиновники от каймакам-паши, доставившие в каюту адмирала цветы и фрукты. Потом прибыл первый драгоман Порты объявить высочайшее султанское благоволение. В благодарность за услуги, оказанные делу зарождения дружбы между Россией и Портой, султан соизволил прислать ему,
Приятно пребывание в гостях, когда тебе оказывают знаки внимания, воздают должное твоим заслугам. Но разве может все это заменить родной дом? За два года пребывания на чужбине офицеры, солдаты и матросы истосковались по отчей земле и жаждали скорейшего возобновления похода. Но плыть было нельзя. Поднявшийся северный ветер никак не хотел выпускать корабли из пролива. Приходилось набираться терпения и снова ждать.
Во время пребывания эскадры в Константинополе посланник Томара был к Ушакову внимателен, дважды приглашал его в посольский дом отобедать. На последнем обеде он как бы между прочим спросил, известно ли ему, Ушакову, о смерти генералиссимуса Суворова?
— Суворова?.. — уставился на него Ушаков, чувствуя, как кровь приливает в голову. — Разве он умер?
— Вскоре после возвращения из похода. Шестого мая, — уточнил Томара.
Лицо Ушакова сделалось скорбным, он не мог больше ни говорить, ни есть. Не дождавшись конца обеда, вышел из-за стола и уехал на свой корабль.
После этого известия Ушаков несколько дней не показывался из каюты. Его уже ничто не радовало, даже султанские награды и подарки приказал убрать с глаз подальше. Он казался совершенно больным, и когда к нему приходили, только спрашивал: "Как ветер, не переменился еще?"
Эскадра смогла продолжить путь только в начале октября. Ушакову стало лучше, но он все еще чуждался людей. Ему хотелось одиночества. Днями напролет сидел или лежал в своей каюте и слушал шум волн за бортом да завывание ветра в снастях. Слушал и думал о своем. Разные мысли лезли в голову. Думал о судьбе Суворова, о судьбах других великих мужей России. В Константинополе от того же самого Томары он узнал, что Суворов чем-то прогневил царя и едва успел вернуться в Россию, как попал в новую опалу. В Петербурге, куда он сразу же поехал, вначале собирались оказать ему достойные почести, встретить как полагается встречать настоящих героев-победителей, но в последний момент царь все это отменил. Генералиссимусу не отвели даже квартиры, и ему пришлось остановиться у своей родни. Глубоко обиженный, оскорбленный, он пытался добиться у государя приема, но тот не пожелал его видеть… "Чем же Суворов мог прогневить царя? — думал Ушаков с грустной усмешкой. — Разве только тем, что не мог быть льстецом, как другие, не мог скрывать презрения своего к бездарностям, его окружавшим?.." Суворов имел много друзей, но еще больше у него было открытых и тайных врагов, которым он был ненавистен только потому, что был умнее, талантливее их, имел славу, для них недоступную. "Боже, как же все в мире худо устроено! Почему великим людям приходится страдать чаще, чем лицам заурядным, не заслуживающим внимания?" Не так-то легко было разобраться во всех сложностях человеческих отношений.
На четырнадцатый день плавания к Ушакову зашел командир корабля.
— Ваше превосходительство, земля!
Ушаков молча поднялся с кресла и вышел на палубу. Здесь уже собрались все офицеры и матросы, свободные от вахты. Увидев адмирала, они расступились, давая дорогу.
— Не угодно ли на мостик? — засуетился командир корабля, взяв у кого-то подзорную трубу.
Ушаков ему не ответил. Опершись руками о борт, он уставился вдаль туда, где за огромным водным пространством виднелась темная полоска с нависавшей над ней синей дымкой. За дымкой угадывались невысокие горы. То была родная земля.
Однако странно. Ушаков не почувствовал знакомого ему волнения. Родная земля почему-то не обрадовала его. Его по-прежнему снедала смутная тревога, предчувствие
— Прикажете салютовать? — спросил командир корабля.
— Стоит ли поднимать шум? — невесело ответил Ушаков. — А впрочем, поступайте как знаете… Можно пальнуть.
И, повернувшись, направился к себе в каюту.
Часть третья. Зов родного края
1
…Это было в пятый день пути из Москвы. Пригретый нежарким августовским солнцем, Ушаков дремал в тарантасе, мягко покачивавшемся на неровностях дороги, когда почувствовал вдруг, что лошади стали, послышалась возня сидевшего рядом Федора. Он открыл глаза и огляделся. Экипаж стоял у верстового столба посреди поля, ямщик ощупывал сбрую на правой пристяжной. Федор, стоя на коленях, поправлял под собой сиденье.
— Что случилось?
— А ничего, — с веселой загадочностью подмигнул ему Федор. — Приехали, батюшка.
— Куда приехали?
— А ты сам посмотри.
С места, где остановился экипаж, взору открывалась всхолмленная равнина с редкими перелесками, которые уходили к самому горизонту и сливались там в сплошную синеву. Между лесочками виднелись желтые сжатые поля со снопами, уложенными в крестцы. На одном поле работали люди. Они разбирали крестцы, складывали снопы в телеги, чтобы везти на гумно. Верстах в двух от этого поля в неглубокой лощине виднелись соломенные крыши домов, верхушки скирд, темные шапки одиноких деревьев. Люди, возившие снопы, по всему, были оттуда, из той деревушки.
— Узнаешь, батюшка! Примокшанские места начинаются.
— Уже?
— Немного осталось. К обеду будем в Темникове.
Ямщик, кончив возиться с упряжью, взобрался на свое место и, взмахнув вожжами, гикнул на лошадей. Те с места пошли рысью.
— Не гони, не надо, — попросил Ушаков.
Ямщик послушался, поехали шагом. Так-то оно лучше. Зачем гнать? Пусть лошади отдохнут, и они, путники, тоже отдохнут от тряски, полюбуются красивыми видами.
Дорога пошла по опушке светлой рощицы. Белоствольные березки в одиночку и маленькими семьями подступали к дороге так близко, что слышно было, как колеса со стуком переезжали через их обнаженные толстые корни, а нависшие над головой ветви, казалось, можно было достать рукой. За березовой рощицей показались коричневые тела мачтовых сосен, плотной горделивой толпой поднявшихся над мелким чернолесьем. Поворот вправо, и вот уже новый перелесок, а рядом с перелеском убегающая вдаль широкая лощина, заросшая местами кустарником, украшенная сверкавшими на солнце зеркальцами озер и болот. А дальше, за лощиной, уже синеет сплошной лес и уже не разобрать какой — то ли осиновый, то ли сосновый. Где-то там, на той стороне течет тихая Мокша…
Да, это были его места. Почти полвека, как уехал отсюда, а вот не забыл… Лицо матери не забывается до самой смерти, а ведь родная земля это то же, что и мать! Здесь прошло его детство. Сколько раз вспоминал он детские забавы, рыбалки на Мокше! А охоту на медведя? Ему еще и четырнадцати не было, когда староста первый раз взял его в лес. На медведей ходили с рогатинами да с собаками. За одно только лето трех взяли… Смелый был охотник староста Никанор! Бывало, поднимется медведь, а он переложит рогатину из одной руки в другую, вытащит из-за голенища нож и спокойно идет навстречу зверю. Страшно становилось, когда дело до схватки доходило. Повалив под себя зверя, сам Никанор обычно отделывался царапинами. Но однажды ему не повезло, нашелся такой медведь, который сильно помял его. После этого случая он больше уже не охотился, прожил года два и умер. Ушаков узнал о его смерти уже будучи в Петербурге, когда после окончания Морского корпуса готовился в свое первое плавание. Отец писал, что хоронили Никанора всем миром, а сына его Федора, оставшегося сиротой, взяли в лакейство. Уже в зрелых летах, живя в Севастополе, Ушаков затребовал Федора к себе, с тех пор и живет у него камердинером…