Ушли, чтобы остаться
Шрифт:
Вернувшись на палубу, парень смыл с лица и рук чешую.
«Опять шкипер на грязную работу бросил, а сам чистеньким остался». Матрос озлоблено покосился на Разнополова, который был занят починкой двери кубрика – дверь рассохлась, сходила с петель.
Над плашкоутом закружила белокрылая, с серой грудью чайка. Неожиданно резко спикировала, подлетела к сохнущей синьге, клюнула ее, желая сорвать и унести в клюве.
– Зна-а-аем! – прокричала чайка.
– А ну, пошла!
Филипп поискал под ногами, выискивая, что бы бросить в нахальную птицу, ничего не нашел и замахнулся.
– Не тронь! – остановил Разнополов. – Чайку грешно обижать, за нанесенную обиду хлебнешь горя.
– А чего она хищничает? Не отгонишь – синьги лишимся.
– С голоду, видать, на синьгу позарилась, в Цимле нынче ее на поверхности не сыскать.
«Зачем про чаек всякие песни поют, особенно моряки? Жадные чайки, точно коршуны. Могут дохлой рыбой питаться, еще горазды на берегу чужие гнезда разорять», – подумал Филипп, вслух же произнес:
– Бесполезная птица, никакого от нее прока. В пищу употреблять нельзя, злости хватит на двоих, на таких даже патрона жалко.
– Не хули птицу, – потребовал шкипер. – В народе издавна бытует поверие: коль погиб рыбак иль матрос, душа его вмиг чайкой оборачивается. Молод критику наводить, как на человека, так и на тварь небесную.
Лодка вернулась порожняком на берег, где тлели огоньки сигарет, но стоило потемнеть небу, рыбаки ушли в дом.
Делать на палубе стало нечего. Филипп перебрал ногами ступеньки, опустился в тесный, с одним иллюминатором кубрик, где был наглухо прибит столик, две узкие лавки с мятыми постелями.
Разнополов сидел, придвинувшись к фонарю «летучая мышь», уставившись в засаленный обрывок районной газеты.
«B библиотеке бы над книгами корпел, а не в море ходил, другим жизнь портил нравоучениями! – Филипп прислушался к бьющим в борт волнам. – Еще один день осточертелой работы канул, пройдет неделя, дождусь получки и напишу заявление на расчет». Послушал бьющиеся волны, прилег, утопил голову в подушке и стал проваливаться в глубокую, бездонную яму, откуда выплыли Варя, словоохотливый рыжий рыбак и директор рыбзавода…
В а р я. Понимаю тебя, Филя. Раз работа – сплошная маета, уходи поскорей, найдешь поспокойней, с большим окладом и поближе к нашему Паньшино, чтоб надолго не расставаться. А пока не вступай в стычки – ты-то, знаю, человек тихий, а шкипер, как поняла из твоих писем, зверь зверем, вроде бешеного…
Д и р е к т о р. Заявление приму, но увольнять категорически отказываюсь. Вижу, что трудишься лучше всех в коллективе, а посему назначаю на место Разнополова, а его за вредность перевожу в матросы…
Р ы б а к. С таким, как нынче, уловом о премии думать не приходится, вместо премии получим кукиш в масле! Коль урежут получку, тогда хоть домой не возвращайся, чтоб жена скалкой по голове не дала! И не понять директору, что во всем виновата не погода, а Разнополов: от его злости и вредности рыба дурнеет, не желает в сети идти. Коль прогоните шкипера в шею, дело сразу улучшится, будем с перевыполнением плана, с премией…
Варя, директор с рыбаком сошлись во мнении, что благодаря способностям Лузикову Филиппу Ивановичу надо быть по меньшей мере заместителем директора. И еще что-то пожелали добавить, но наполз человек в фуфайке без пуговиц, из прорех выглядывали куски ваты. Человек заговорил скрипучим голосом Разнополова. Подмигнул выцветшим зрачком, приподнял левую бровь и злорадно изрек: «Не доросли и умом не вышли, чтоб на меня критику наводить. А матроса я утоплю, как кутенка, чтоб на мое место не зарился, а заодно директора на дно спущу! Что касается рыжего, то придушу, как куренка. Не советую поперек дороги становиться, палку в колеса ставить! Поверье есть: кто Разнополова хулит, косточки ему перемалывает, вмиг чайкой обернется! Чем языками понапрасну трепать, шли бы трюм задраивать!..»
Ответа шкипер не дождался – трое промолчали, и тогда Разнонолов вскипел не на шутку, разразился громовым криком:
– Вставай! Нашел время храпака давать!
Филипп со сна больно ударился затылком о переборку, ошалело, еще ничего не понимая, уставился на шкипера.
– Ну? Иль уговаривать надо? – с не слышанной прежде Филиппом тревожной ноткой в хриплом голосе спросил Разнополов.
Парень собрался по привычке огрызнуться, напомнить, что свою вахту отстоял, имеет право спать, кричать на себя не позволит, но произнести ничего не успел: из открытого люка в кубрик хлынула забортная вода. Словно невиданный зверь, она сделала прыжок, ударила по столику, смахнула, точно слизала, миску с кружками, метнулась к лавке, подняла ботинки, лежащий на боку тотчас захлебнулся, второй поплыл к Разнополову, трясшему Филиппа за плечо.
– Не возись! Люк задраивай – одному несподручно! Зальет – как цуцики утопнем!
Крышка люка была плохо пригнана, отчего вода проникала в кубрик. С трудом поймав уплывший под лавку ботинок, Филипп выловил второй, натянул на ступни. В два прыжка оказался у лесенки, взлетел по ней, очутился на палубе и тут же в страхе отступил.
На плашкоут бежала большая – с трехэтажный дом, лохматая, похожая чем-то на ведьму с растрепанными пепельными патлами волна. Приближаясь, она стонала, а ударившись о борт, перевалилась через него и злорадно захохотала. Следом, горбясь и пенясь, спешила новая…
По Цимле шел шторм, прежде Филиппом не виданный, о котором слышал лишь рассказы бывалых рыбаков, старожилов прибрежных сел, хуторов. Умудренные жизнью рыбаки говорили про штормы с неохотой. Когда пытались втянуть в воспоминания о непогоде, мрачнели, отвечали односложно. Даже те, кто любил чесать языком – вроде рыжего рыбака – при расспросах о шторме переводили разговор на другую тему: «Ну, было дело – Цимлу словно наизнанку выворачивало, ветряк был – не приведи господи какой. Пару лодок разбило, еще тройку в море унесло. Берег подмыло – чуть до поселка вода не дошла. Да чего болтать? Приведется поболтаться в шторм, вкусить его под завязку, тоже не пожелаешь вспоминать…»
Филипп стоял на нижней ступеньке. Матрос точно одеревенел. Не было сил оторвать пальцы, вцепившиеся в косяк двери, отвести округлившиеся глаза от гудящего шторма: если бы Разнополов не оттащил парня, не тряхнул как следует, так бы и стоял, не шелохнувшись.
Матрос плюхнулся на лавку. Шкипер стал закрывать дверь, точнее, люк, чтобы очередные стремительно летящие хлопья воды не проникали в кубрик, где все трещало, в иллюминатор просачивалась вода. Справившись с люком, Разнополов провел рукавом фуфайки по взмокшему лбу.