Условно пригодные
Шрифт:
Думая об этом, я и готовил свою речь. Я представлял себе, что она будет обращена к Билю, Фредхою и Карин Эре, и к представителям управления, и к Катарине.
Я представлял себе, что каким-то образом и Август тоже будет там. Хотя это и была безумная мысль.
В качестве оправдания я просто хочу указать на то, в каких условиях проходила моя работа. Я более уже не отличал день от ночи.
Теперь, спустя столько времени, становится ясно, что мы действительно почти обо всем догадались.
У них был грандиозный план. Собрать всех детей в датской школе, и дефективных,
Жесткими и надежными рамками для проведения этого эксперимента должны были стать школьный порядок и точность.
За последние несколько лет мне постепенно удалось найти большинство документов тех лет. Некоторые из них находятся в Управлении общеобразовательных школ, некоторые в Педагогическом институте, в Фонде помощи детям-сиротам королевы Каролины Амалии и в Высшей педагогической школе на Эмдрупвай.
В них говорится о том, что с 19б4 по 1974 год осуществлялось пятьдесят четыре крупных эксперимента по интеграции больных учеников в датскую школу. Пятьдесят четыре.
Но даже сегодня, на расстоянии, эксперимент в школе Биля кажется чем-то особенным.
Когда я читаю их ходатайства тех лет о финансировании и поддержке проекта, я их не понимаю.
Они – словно воспоминания Биля. Такие текучие. Полные самых хороших побуждений. И тем не менее как будто без всякой связи с тем, что действительно происходило. Словно прекрасная фантастическая теория о времени, детях и единении.
И полностью оторванными от этой теории оказались их поступки.
Меня удивило, как легко было получить доступ к архивам. Встретили меня очень любезно. Когда-то они делали все, чтобы сохранить происходящее в тайне. В то время царило замалчивание, секретность – один из основополагающих принципов школы. А теперь как будто уже пропала всякая необходимость защищать какие-либо сведения.
Возможно, большинство думает как Оскар или Август, которые приходят ко мне в лабораторию и говорят, что я должен бросить эту работу, потому что семидесятые – это так давно. Все прошло, и уже слишком поздно.
Часто я так и думал: все прошло, и слишком поздно.
Когда приходят такие мысли, я знаю, что размышляю как взрослый. Стать взрослым – это значит забыть, а потом и отказаться от того, что было важно, когда ты был ребенком. И тогда я против этого выдвинул свои возражения.
Хотя все действительно прошло, и слишком поздно, и вообще совсем не так уж значительно, все-таки это твоя жизнь. И с тех самых пор все в жизни было связано с этим.
Но это вовсе не было незначительным. С тех пор я в этом убедился.
Их план касался всей вселенной, в этом я уверен. А такой план нельзя обойти молчанием.
В своих ходатайствах они говорят только о помощи уголовникам, детям с задержкой развития и дефективным – именно так они и писали, и в обоснованиях для получения субсидий были те же слова.
Биль, Фредхой, Карин Эре, Баунсбак-Коль, инспектор Министерства образования теолог Оге Хордруп, Хессен, Флаккедам, представители управления. Все они были уверены в том, что защищают вечные ценности. Они прямо этого не говорили, может быть, они даже так и не думали. Но где-то в глубине их души и среди них жила абсолютная, безграничная уверенность в том, что они правы и что их идеи и представления о будущих поколениях детей, которые становятся взрослыми, станут всем известны и распространятся по всей стране, и даже за ее пределы, возможно, даже среди мавров. Что когда-нибудь, не в таком уж бесконечно далеком будущем, можно будет заставить всех уважать их идеалы о прилежании и точности, и тогда во вселенной начнется безоблачное сосуществование всех живых существ.
Я знаю, что именно эту цель они преследовали. Нельзя сказать, чтобы это была обыкновенная цель. Ее следует назвать колоссальной.
Об этой цели и было мое сообщение.
Разрешение пользоваться бумагой и карандашом противоречило местным правилам, а также воспитательному воздействию изоляции. Поэтому то, к чему я пришел, я вынужден был доверить своей памяти.
Однако мне разрешили читать книги. На их чтении я и построил свое сообщение. Оно было тщательно продумано, с вступлением, основной частью и заключением, и когда настал тот день, я вошел в помещение и произнес его ясно и отчетливо, оно стало последним словом – после него уже не о чем было говорить.
Это неправда. Я вижу, что написал эти слова. Но это ложь. Когда пришла очная ставка, я ничего не сказал о своих размышлениях, ни единого слова.
Никакой речи не было. Когда я просидел в Ларе Ольсенс Мине в течение нескольких недель, у меня' больше уже не было никакой памяти, в которой можно было бы ее хранить. Все превратилось в сплошной хаос.
К тому же у меня был рецидив, я ударил санитара, а потом врача, который к тому же был женщиной,- мне нечего сказать в свою защиту. В течение последних месяцев меня по ночам привязывали к кровати и давали мне лекарство, строго говоря, все было так, как если бы я перешел в категорию слабоумных.
Все это давным-давно закончилось. Нет никакого смысла вспоминать об этом.
Но до того, как это случилось, я начал читать. Про книги действительно все правда.
К закрытому отделению был прикреплен психиатр, он был врачом-консультантом и проводил исследования связи между ощущением времени у детей и уровнем их интеллекта, в том числе и за границей. Он рассказал, что дети в Гане, где живут мавры, даже если они, как и я, учатся в шестом или седьмом классе, не могут сказать, сколько времени продолжалась поездка на автобусе – десять минут или шесть часов.