Услышать сердце
Шрифт:
Пока отец Арсений соображал, кого бы отправить на рынок и в магазины, какую для этого взять машину, Саня сказал, что к работе приступит через неделю, когда все материалы уже будут точно готовы. После этого Саня внес в договор свои данные и номер телефона и поставил лихую подпись в графе «Исполнитель». На том они и расстались: Саня почти счастливый, а отец Арсений – в растерянности, сомнениях и крайнем раздражении.
Пройдя через двор и выйдя за калитку школы, Саня остановился, глубоко вздохнул и шумно выдохнул, сорвал с шеи деревянный крестик, кинул его в придорожную канаву, в покрытый бурой пылью бурьян. С ненавистью плюнул. Все же поиздевался над ним Крутицкий, что уж говорить. Но, с другой стороны, у него теперь были приличные деньги. А если будет работать, будут и еще. Пока шли препирательства с заказчиком, Саня в уме прикидывал, как бы еще можно было схалтурить во время работы. По его расчетам и опыту выходило, что работу можно было бы вполне спокойно выполнить за месяц, если работать каждый день часов по десять. Но так работать Саня не собирался, поэтому пока что можно было чувствовать себя вполне спокойно и даже взять еще какую-то халтурку, если подвернется. К остановке он шел, улыбаясь. В принципе, пока ехал сюда в старом ПАЗике, дорогу он запомнил, она была несложной, и можно было бы пройтись пешком, но жара стояла уже невыносимая, и ему хотелось поскорее добраться до магазина, сбить наконец-то пивом похмелье и закупиться.
Выйдя с платформы на станционную площадь, он пошел не к дому через задворки и пустыри, а направился прямиком на рынок, который был совсем недалеко, рядом с автобусным кругом. Здесь он первым делом зашел в павильон «Любимые напитки» – самую крупную алкогольную точку, где ни разу не нарывался на паленую водку и потому доверял ей. Купил три бутылки водки, пару баллонов пива в полтора литра, большую бутылку колы и блок сигарет. Для Маши взял бутылку дешевого белого вина. Все это он положил в рюкзак и с тоской подумал, что ведь надо теперь покупать продукты, а потом еще и тащить это домой. Но продукты купить было необходимо. Во-первых, дома их уже практически не было – вчера подъели последние пельмени. Во-вторых, уже вторую неделю питались они на деньги Вики. Все, за исключением Сереги, который питался отдельно от общего стола, на свои, и только тем, что покупал сам. Так у них было принято – покупает продукты тот, у кого сейчас лучше с деньгами. Несмотря на то что у Вики деньги были всегда, учитывая более-менее регулярные доходы, сейчас продукты должен был купить Саня, раз уж у него ситуация выправилась. Скрыть это было невозможно, ведь пить-то он на что-то будет, и пить Саня собирался всерьез, а злить Вику было себе дороже. Да и проку от нее было достаточно. Она никогда не попрекала других обитателей дома безденежьем, терпеливо ждала, пока те найдут работу, к тому же еще и неплохо, а главное, регулярно готовила.
После пива у него разыгрался аппетит, поэтому он купил шаурму и, откусывая на ходу, отправился в мясные ряды. В большом, еще советской постройки мясном павильоне пахло свежеразделанными тушами, слышался глухой стук мясницкого топора по колоде, на прилавках лежали утки, гуси, молочные поросята, стояли мясные головы, отдельно продавались ножки с копытцами для холодца. Продавцы, видя, что он что-то ищет, наперебой предлагали ему свой товар, но Саня даже не поворачивал голову в их сторону. Он шел дальше, туда, где в стеклянных ларях лежало уже разделанное мясо. Здесь он купил четыре кило вырезки, зашел в ряды с птицей и взял пару целых куриц, фарша, вышел на улицу и в овощных рядах купил пять кило картошки, кило моркови, свеклу… На этом его фантазия работать перестала, к тому же пакеты становились все тяжелее, а до дома было не так чтоб уж близко. «Остальное пусть сами покупают», – подумал он.
Выйдя с рынка, Саня свернул на газон, поставил пакеты на землю, открыл вторую бутылку пива, с наслаждением глотнул, закурил сигарету. Пиво уже прогнало похмелье, и теперь начиналась та самая стадия, которою Саня очень ценил, – медленное, плавное опьянение, которое можно было длить как любовную прелюдию, прежде чем приступить к водке. Он не спеша курил и пил пиво, смотрел на немногочисленных прохожих, на садящихся и выходящих из автобусов, пыльную привокзальную площадь, через которую сейчас тащился какой-то очередной бомж в стоптанных войлочных ботинках и штанах с пятнами высохшей мочи, и отчего-то вспомнил про свои картины. Он когда-то писал. И даже теперь, когда он давно понял, что никому это не нужно, никто это никогда не купит, не решался выбросить их. Так и возил с собой с квартиры на квартиру. Часть их где-то потерялась, пока он переезжал пьяным, что-то он кому-то подарил – опять же по пьяни. Но некоторые еще оставались.
Маша, помнится, попросила его как-то показать ей эти картины, и он показал. Она долго смотрела на каждую и потом сказала:
– Это очень хорошие работы. Это искусство. Ты – мастер.
На что Саня, забрасывая холсты за шкаф, со злостью ответил:
– Ну что ты! Вот Шилов – это да. Это искусство. Вот он – мастер. У него вон даже галерея напротив Кремля. А это так, дерьмо.
Ему представилось, как он будет расписывать эту стену в школе, как отец Арсений будет вносить очень важные и своевременные замечания, как нужно будет что-то отвечать, и на душе стало тоскливо. Но когда банка пива опустела, воспоминания о картинах прошли как-то сами собой. Грядущая работа уже не представлялась такой мучительной, а главное, стало казаться, что выполнить ее легко. Впрочем, она и не была сложной, скорее дело было в площади для росписи.
Он выбросил бычок в жухлую травку газона, смял и бросил на землю пустую банку, взял пакеты и двинулся в сторону дома.
Глава вторая
Этим утром Маша сквозь тяжелый липкий сон слышала, как он встал со своего топчана. Слышала, как он пошел в ванну, чистил зубы, что-то бормотал на кухне, открывал холодильник, наверное, что-то ел. Она слышала, как он вышел из дома, но не знала, куда он пошел. Она знала, что он вернется вечером или ночью, может, под утро – злой, пьяный или с похмелья. Ей не хотелось его видеть, не хотелось, чтобы он знал, что она проснулась. Она и не проснулась толком. После того как он ушел, вязкий сон затянул ее, и она открыла глаза потом, когда никого в доме уже не было. Она встала, зная, что одна, не стесняясь наготы, пошла в ванную, почистила зубы, умылась и посмотрела в зеркало с выцветшей амальгамой, похожей на пятна плесени. Отражение было мутное. Она не любила смотреть на себя, особенно теперь, когда за несколько недель здорово похудела и приобрела, как Саня выражался, готический вид. На нее смотрело усталое лицо молодой женщины с совершенно черными волосами, прямым носом, большими глазами и пухлыми губами. Она никогда не считала себя особенно красивой, но всегда пользовалась мужским вниманием, так что, получается, была по меньшей мере привлекательна. Хотя, вполне возможно, дело было в ее фигуре и большой груди, она не могла бы сказать точно. Она разожгла колонку, газ, как всегда, недовольно гавкнул и вспыхнул, и, пока грелась вода, пошла на кухню посмотреть, не осталось ли кофе. Кофе был в шкафу, на месте, растворимый Нескафе, отдававший жженой резиной. Но
Вытершись полотенцем, она прошла в комнату. Из окна лился все тот же пыльный газетный свет, как и в кухне. Наверное, было очень тепло, раз ее не начало знобить после ванной, ведь холод она терпеть не могла. Но жарко не было. На улице стоит знойный день, это она знала, видела по ярким солнечным бликам на листьях кустов, хоть и приглушенным пылью стекла. Вот только как бы ни было жарко на улице, в доме вечно царила стылость. Маша надела свежую футболку, трусики и джинсы. Старую футболку отнесла в ванную стираться. Лифчик она надевать не стала, но не для того, чтобы кого-то соблазнить, а просто в последнее время ей каждое действие давалось с трудом. Это была не лень, а что-то другое, она знала. Но вот что это и откуда, понять не могла. Почему так? Почему ей все трудно и ничего не хочется? Даже злиться на Саню сил не было, а он подчас будто специально ее изводил. А может, и правда специально. «Да и черт с ним, – подумала она. – Что он есть, что нет его». Она прошла в прихожую, надела шлепанцы и вышла на улицу. Здесь было гораздо теплее, чем в доме. Прямые солнечные лучи не попадали во двор, заросший деревьями и кустами, но воздух был уже хорошо прогрет, и везде, куда ни глянь, зелень. И тишина. Маша постояла у подъездной двери. Что-то она забыла… Ах да, деньги, конечно. Вернулась, нашарила среди своего нижнего белья в шкафу пятьсот рублей, которые выпросила у Вики. Положила в карман джинсов. Вышла из дома и, уже не останавливаясь, пошла по тропе к дороге. А оттуда на станцию. Здесь она зашла в магазин «24», другой вывески он не имел. Стала смотреть, не поменялся ли ассортимент. Не поменялся. Маша взяла две бутылки белого вина по 140 рублей, заплатила еще пять за пакет и пошла домой. Возле магазина к ней пытались пристать какие-то два алкаша со своим вечным: «Сударыня, не составите ли компанию? У нас, если чё, есть», но она что-то тихо пробормотала, опустила голову и побрела восвояси.
Придя домой, она поставила одну бутылку в холодильник, вторую взяла с собой, вышла из подъезда, села на лавочку у столика во дворе, открыла вино и стала пить из горлышка. Вино было тошнотворное, но хотя бы не сладкое. Она подумала, что красные вина по такой цене, наверное, пить невозможно вовсе. Мыслей не было, но и слез не было. Стояла почти полная тишина, и она слышала собственные глотки. «Я попрошу у него сегодня денег, – решила она, когда бутылка опустела наполовину. – Мне нужно в Москву. Мне нужно играть. Ах, если бы вернуть термен… Это было бы уже полдела. Да что ж теперь…» Она сделала еще глоток. Она вспоминала, как стояла на сцене и как смотрела в темный зал, где в слепящем свете жарких юпитеров ей были видны только первые три ряда в танцевальном партере. Как от взмаха ее руки термен пел то пронзительно, то нежно, а порой томно, лукаво, игриво и даже устрашающе. Она могла заставить его говорить как угодно. Она владела им и владела этим залом. Бас-гитарист подстраивался под ее мелодию, клавишник вторил гармониям, которые задавала она. Вокалиста в их группе не было – термен бы затмил любого. Ах как их встречали! Ах как их не хотели отпускать со сцены! Куда все это делось теперь? Как это все ушло, растворилось, а потом постепенно стало казаться нереальным, чем-то приснившимся жаркой летней ночью под утро? Интерес к их проекту угас так же быстро, как и появился. А ведь два альбома, которые они успели записать и выпустить на свои деньги, так и не покрыв расходы на студию, это было только начало. У нее было еще столько идей! Пожалуй, что и вокал можно было бы подключить, Вика, кажется, обещала свести ее с какой-то вокалисткой меццо-сопрано… Ах что теперь говорить! Группы больше нет. Термена тоже. Она сидит в этом дворе совершенно одна и не знает, как ей теперь быть.
Внезапно ей захотелось что-нибудь сыграть. Хотелось музыки, хотя бы скрипки, несмотря на то что скрипку она не любила. Она поставила бутылку на стол, встала, зашла в подъезд, потом в незапертую квартиру, на кухне взяла с холодильника футляр и достала из него скрипку. Вышла на улицу, занесла смычок и стала играть Dignare с вариациями. Звуки, поначалу несмелые, вскоре окрепли и оформились. Водя смычком, Маша замечала, что перебарщивает с акцентами, что за такое прочтение в Гнесинке бы руки оторвали. Плевать ей теперь на Гнесинку. Кто ей теперь будет пенять недопустимостью интерпретации партитуры?
Саня заслышал скрипку, когда уже свернул с дороги на их тропинку, ведущую к дому. Он шел медленно, проклиная тяжелые пакеты, режущие пальцы, злился на Машу, которая сидела и прохлаждалась, пока он тут тащит продукты. Однако вариации знакомого произведения заинтересовали его, и ему стало интересно послушать. Было совершенно очевидно, что Маша уже выпила и теперь сидит, упиваясь жалостью к самой себе. Эта мысль одновременно разозлила и насмешила Саню. Он уже дошел до двора и остановился, поставив пакеты на землю. Маша не видела его, стояла лицом к дому. Скрипка играла транскрипцию вокальной партии, и там, где вокал обрывался для взятия дыхания, обрывалась и скрипка, поскольку аккомпанемента не было. От этого музыка будто не могла взлететь, как птица с подбитым крылом, звук захлебывался, но через полтакта выплывал вновь. Саня слушал, презрительно скривившись, а когда ему надоело, заорал хриплым голосом последние строчки кантаты: