Успеть. Поэма о живых душах
Шрифт:
— Тогда — сударыня. Прекрасное русское слово! Не против?
Галатин огорчился: он любил в людях веселость и раскованное красноречие, но не терпел панибратства и бесцеремонности, а Гусаров, похоже, склонен был заходить за грань. Жаль, таким симпатичным казался. Галатину хотелось как-то вступиться за старушку, но она сама себя защитила, ответив художнику с неожиданной иронией:
— Ты, я вижу, по сударыням спец у нас. И по дамам. Не трудись насчет меня, зови Риммой Сергеевной.
— Восхищен! Так меня и надо, шалтай-болтая, правильно, Римма Сергеевна! — закричал Гусаров. — Всю жизнь страдаю из-за своей разговорчивости, а все не успокоюсь. Но есть оправдание, у меня праздник, у меня картину взяли для Всероссийской
— Эту, что ль, картину? — спросил Данила.
— Ее самую! Могу показать, только вам не понравится.
— Здорово живете, зачем вы такие тогда рисуете? — спросила Светлана Павловна. — Если знаете, что они не нравятся?
— Они нравятся, но далеко не всем.
— Ясно. Избранным! — с неприкрытой язвительностью сказал Данила.
Арина одобрила его наскок быстрым взглядом, Данила приосанился, чувствуя себя почти победителем. Жаль, что не сел сразу рядом с нею, было бы намного удобнее общаться, а теперь придется что-то придумывать, чтобы пересесть.
Кстати, чтобы читатели не путались, покажем наглядно, кто как разместился:
— Да никаким не избранным, — возразил Гусаров. — Просто надо вглядеться, вот и все. Если вглядеться, то любой понять может.
— А покажите, мы и вглядимся, — предложил Данила.
— Провоцируете, молодой человек? — проницательно спросил Гусаров. — Чтоб вы знали, у меня в жизни сплошные провокации, и я их не боюсь. Могу и показать, хотя в таком свете смешно картину представлять, но, как говорится, шедевры даже тогда шедевры, когда их никто не видит. Я не говорю, что у меня шедевр, но… Судите сами.
Гусаров аккуратно развязал и размотал шпагат и развернул бумагу, не снимая ее полностью, освободив лишь лицевую часть картины. Поставил ее на колени, голова его оказалась ниже верхнего края, ему пришлось выглядывать сбоку.
Картина представляла из себя серовато-беловатую поверхность, перечеркнутую наклонной бледно-синеватой полосой.
— Офигеть, — сказал Данила. — Прямо этот самый. Репин.
— Врубель, — поправила девушка.
Они были уже заодно, эти молодые люди, они уже чувствовали, что у них есть нечто общее. И другие чувствовали это.
— Абстракция? — спросила Светлана Павловна.
— Авангард, сказали же тебе, — ответил ей Сергей Михалыч, явно сочувствуя по доброте своей незадачливому художнику.
— Есть настроение, — честно сказал Галатин.
Он не лукавил, картина ему скорее понравилась, он хоть и не большой знаток был современного изобразительного искусства, но всегда видел, где есть смысл, а где голая имитация.
— Серьезно? — недоверчиво спросил Гусаров. — Нравится?
— Да, интересно.
— А про что она? — спросила Арина. — Вы не думайте, я понимаю, что есть бессюжетные вещи, есть супрематизм, дадаизм, кубизм, много чего, — Арина блистала познаниями, вполне ожидаемыми у сотрудницы музея. — Но все равно художник в любую абстракцию вкладывает какой-то смысл. Вы сами какой вкладываете?
— Да все же ясно! — вступила вдруг Римма Сергеевна. — Не видите, что ли? Это потолок, а в потолке трещина. То есть шов между плитами. Но шов заделанный и побеленный. Как в квартире. Только цвет грустный, или здесь у нас слишком темно. Больничный какой-то. Или это и есть потолок в больнице?
— Римма Сергеевна, преклоняюсь! — поклонился вместе с картиной Гусаров. — Не просто в яблочко, а в самые семечки! Не поверите, она так и называется, то есть не совсем так, «В реанимации», но это именно потолок в больнице.
— Лежали там? — спросил Сергей Михалыч.
—
— Я у нас в музее таких не видела, — сказала Арина.
— В музее, Ариночка, я выставил голый реализм. Портреты современников, включая главу нашей администрации, из-за которого эта выставка и стала возможна, я имею в виду прошлогоднюю. А было дело когда-то, и секретарей райкомов партии рисовал, и передовиков производства. Времена меняются, хорошие мои, власть меняется, даже общественный строй поменялся, а вкусы у руководства те же: чтобы похоже и гладко. Никаких импрессионизмов и экспрессионизмов, никаких крупных мазков, я попробовал одного деятеля мастихином написать, техника такая, не кистью а вроде шпателя такая штука, эффектно получилось, этот портрет потом на выставке побывал, но под псевдонимом, то есть я не назвал, что это Иван Иваныч Иванов, а как-то, не помню, типа портрет коммуниста, но многие все равно узнали, а Иван Иваныч не принял, зачем, говорит, у меня лоб синий, а щеки зеленые? Ладно, нарисовал ему лоб белый, щеки розовые, холст, масло, шестьдесят на девяносто, остался доволен. Этот портрет даже на похоронах перед гробом несли. А тому портрету, который как бы коммунист, ему повезло, он в начале девяностых аж во Францию попал. Тогда много международных мероприятий было, обмен начался, и вот была франко-русская выставка, от них художники из глубинки, и от нас художники из глубинки, и город в глубинке, а название, на минуточку, — Коньяк. Неподалеку от Бордо.
— Какие-то все спиртные названия, — сказал Данила.
— Так Франция же, — объяснил Сергей Михалыч.
— Именно! — подтвердил Гусаров. — Кстати, раз уж речь зашла, никого не огорчит, если я отхлебну? — он достал из кармана плоскую бутылочку. — Вам не предлагаю, поскольку, сами понимаете, из горлышка не комильфо.
Он отвинтил пробку и приложился с таким удовольствием, что все невольно ему позавидовали.
— У нас свое есть, — сказал Сергей Михалыч. — Наливка. Такая наливка, что лучше всякого коньяка, в том числе французского. Можем угостить. Угостим? — спросил он супругу.
— Ты вчера угощался.
— Вчера другое дело. Наливка же, не водка. Пусть люди оценят.
— А из чего пить-то? — сомневалась Светлана Павловна.
— У меня пластиковые стаканчики есть, — сказал Данила, залезая в рюкзак и доставая с десяток стаканов, всунутых один в другой. И тут же, наверное, подумал, что Арина может истолковать это не в его пользу, и объяснил: — Это я не для вина, это я если где чая выпить или кофе, я посудой не пользуюсь, какую дают, потому что ее плохо моют, а у меня свои стаканы.
— Мудро! — похвалил Гусаров.
Сергей Михалыч достал большую пластиковую бутыль с жидкостью вишневого цвета.
— В пластике, конечно, не хранят, она в стеклянных емкостях у нас, но для короткой перевозки не страшно, вкуса не портит.
Данила раздал стаканы. Все взяли, никто не отказался, только Арина предупредила:
— Мне чуть-чуть.
Сергей Михалыч разлил, дотянувшись до каждого. Трасса федерального значения, по которой они ехали, была довольно ровной, поэтому обошлось без неприятностей, никто не пролил, хотя Данила успел помечтать, что Арина немного плеснет себе на джинсы, огорчится, а Данила тут же достанет из своего запасливого рюкзака салфетки — и влажные, и обычные, и поможет Арине сначала потереть пятна влажными салфетками, а потом высушить обычными. Но нет, Арина не пролила ни капли, да и налил ей Сергей Михалыч, как она и просила, чуть-чуть. Правда, все равно вышло полстакана, потому что понятия о чуть-чуть у Арины и Сергея Михалыча были разные: она-то думала, что это на донышке, а для Сергея Михалыча меньше половины вообще не считалось, и смотреть не на что, и пить нечего.