Устные рассказы
Шрифт:
– Я не буду сокращать.
Власик:
– Ну ладно, там видно будет.
Тогда Большаков, чтобы замять, говорит:
– А как назовем? Фрагменты или, значит, отрывки?
– Фрагменты! – говорит Власик. – Кто это поймет твое слово «фрагменты»?!.. Фрагменты!.. Кто тут будет сидеть-то? Секретари райкомов будут сидеть. Что они, понимают, что такое фрагменты?
Я говорю:
– А ты понимаешь, что такое фрагменты?
Тот удивился, что я его на ты, но ведь и он меня на ты… Поворачивается и говорит:
– Я-то
– А почему же секретари райкомов не понимают?
Власик:
– А они не понимают. Отрывки!!! Так вот. Сейчас в типографию, в Первую Образцовую, – там все на взводе у вас?
– На взводе, – говорит Храпченко.
– Быстро. Чтобы через полчаса новая программа была. Отрывки. Все. Кто повезет докладывать?
Храпченко:
– Да я уж теперь не повезу, теперь ведь кино…
Большаков:
– Да а я-то причем? Первое отделение – концерт, и ты уж вчера докладывал, Михаил Борисович.
Храпченко:
– Почему это я повезу? Теперь кино.
Я говорю:
– Разрешите, я повезу.
Тогда вдруг Храпченко говорит:
– Ладно, я повезу.
Ну, все встают.
Тогда я говорю Власику:
– Позвольте, а мне-то ведь тоже надо быть. А билета у меня ведь нету.
– Ты что ж? – говорит Власик Большакову. – Не обеспечил?
Большаков:
– Так я ж не знал, что товарищ Ромм будет присутствовать.
– Ну, обеспечь!
– Да уж… у меня больше нет.
Власик посмотрел на меня.
– Ладно, – говорит.
Полез в карман, вынул билет. Ложа бенуара, номер такой-то, или ложа бельэтажа, а наверху печать «Служебный».
Кладу в карман, говорю «спасибо».
В это время Большаков:
– Вот, товарищ Власик, вот вы говорите, – у вас большой киноархив собственный, вы товарища Сталина снимаете. Вы, вот, понимаете, Михаил Ильич, вот ведь, наши операторы… и даже инструктировали товарища Власика. Вот он снимает товарища Сталина. Показали бы.
– Когда надо будет, покажу, – говорит Власик. – А пока, ладно. Пленочки мне подкинь.
Приехал домой. Решил передохнуть, вечером все-таки смотреть, волноваться, как я там смонтировал эти четыре части. Правда, надпись, действительно, вклеили: «Режиссер Ромм» – на смятом куске бумаги сняли. Музыка икает. Ну, ничего.
Только я расположился поспать, снова звонок. Что такое? От Большакова.
– Михаил Ильич, немедленно приезжайте. Храпченко, вот ведь какая история… Вы вот думаете, все просто… А ведь все очень непросто… Вот не поехал я докладывать, а вот Михаил Борисыч вызвался, и, вот, опять, значит, неприятности… Опять влетел…
– Что такое?
– Вот, значит, показывает, показывает программу. Отрывки из картины «Ленин в 1918 году». Товарищ Сталин, значит, помолчал, а потом говорит: «Какое было главное дело в жизни Ленина?»
Ну а дальше сцена развивалась
Сталин спрашивает:
– Какое было главное дело в жизни Ленина?
А Храпченко от испуга остолбенел и не знает, что ответить. Сталин:
– Ну, какое было главное дело в жизни Ленина?
Храпченко молчит.
Сталин:
– Неужели вы, товарищ Храпченко, не можете ответить на такой простой вопрос? Какое было главное дело в жизни Ленина?
Храпченко молчит.
Сталин:
– Вы член партии? Председатель Комитета по делам искусств, кажется?
– Да, был.
– Как же вы не знаете, какое было главное дело в жизни Ленина? Нехорошо! Октябрьская революция!
– Да, правильно, товарищ Сталин. Октябрьская революция.
Сталин:
– Ну? Какую картину надо показывать? Какую?
Храпченко:
– «Ленин в Октябре»?
Сталин:
– «Ленин в Октябре». А почему вы поставили «Ленин в 1918 году»?
– Да ведь – это режиссер, э-э, отказался сокращать. Они ведь, знаете, режиссеры, они ведь, вот отказался, вот, сокращать…
– Ну так дайте целиком!
Погнали снова в Образцовую типографию менять порядок.
В Большом театре снова готовятся перемены. Мы хватаем «Ленин в Октябре» – и в Большой театр – проверять экземпляр.
Приходим.
Там уже всех выгоняют вон. И оркестры, и хоры, балеты, певцов и чтецов. Все надевают собольи шапки, шубы с бобровыми воротниками, ворчат простуженными голосами. Их всех гонят, всех до одного. Чекисты гонят.
Власик злой, распоряжается. Увидел меня, зафыркал что-то:
– Успеете проверить?
– Успею.
Проверили. Смотрю, опять нет надписи «Ромм». Вырезано вместе с Каплером.
Погнали опять на хронику вставлять надпись «Ромм».
Я просмотрел картину. Уже шестой час. Поскакал домой. Скорей – черный костюм давай! Давай белую рубашку, галстук нацеплять, Сталинские премии (у меня к тому времени их было четыре), орден Ленина, медали.
Назад.
Прибегаю.
Поздно. Уже началось. Правительство уже на сцене. Уже идут аплодисменты. Все стоят. Правительство стоит. Народ аплодирует. Идет овация.
Коридоры пустые. Я бегу скорей искать ложу бельэтажа, куда у меня пропуск. Прибегаю в бельэтаж. Пусто. Подбегаю к капельдинеру, сую ему билет.
– Где тут ложа номер такой-то?
Тот смотрит.
– Это так… Этак… Вам к товарищу полковнику, – почтительно говорит.
Смотрю, действительно, стоит полковник МГБ, весь в красных петличках, в параде, строгий. Подбегаю к нему.
– Товарищ полковник! Вот, к вам направили. Мне в ложу. Вот билет. Товарищ Власик передал.
Полковник берет билет. Делает шаг назад, осматривает меня с ног до головы, внимательно приглядываясь особенно к заднему карману. Так, заглядывая…