Усвятские шлемоносцы
Шрифт:
– Нат, а Нат...- покликал он сторожким шепотом.- Слышь-ка.
Натаха дрогнула надбровьем, подобрала губы.
– Это я...- прошептал он, следя за ее оживающими, но все еще притворенными глазами.
Разняв веки, она молча отмаргивалась от лунного света, наверно, еще не видя Касьяна, а только чувствуя его где-то поблизости.
– Окна бы открыла. Жарко в избе,- проговорил он, наводя подход к разговору.- А то шла бы в сани, на свежий воздушок...
Та промолчала, безучастно глядя мимо него в окно, на луну,
– Али радость какая - приборку устроили? По двору не пройтить.
Натахины губы вздрогнули, она бегло, замкнуто стрельнула в Касьяна сузившимися зрачками и, опять ничего не ответив, натянула на себя простыню, как перед чужим.
Касьян, тоже обидевшись, замолчал.
Было отступивший хмель, когда он сидел у колодца, здесь, в жарко натопленной избе, вновь взыграл тошнотной мутью, и он прикрыл глаза и даже ухватился за край кровати, когда его вдруг куда-то повело вкрадчивым, все убыстряющимся кружевом, будто он сидел на плоско вращающемся колесе.
Мокрые волосы, принесшие ему облегчение, теперь теплой слипшейся обмазкой неприятно обволакивали голову.
– А я тово... вишь, выпил,- повинился он, когда колесо отпустило его своим вращением.
Он опять помолчал, ожидая, что скажет на это Натаха, но та лишь оглядела его, смигивая неведомые ему мысли припухшими веками.
– Пьяный я, Наталья... Водку пил, бражку... что попадя. Дак а куда было деться? Вот, погляди...
Касьян, неловко кренясь, нагнулся к чулку, поискав бумажку.
– Вот она! Клавка безносая!
– усмехнулся он и старательно расправил бумажку на коленке.- Хошь поглядеть? Ранняя дорога, казенный дом... Все тут прописано. Послезавтра явиться с ложкой и котелком. Ну дак ложка у меня имеется, а котелка нема... Что будем делать?
И опять не получив ответа, осторожно, опасливо покосился на жену. Взглянул - и прикусил разбухший, непослушный язык: Натаха, закрывшись ладонью, тихо, беззвучно плакала, всколыхиваясь большим, размягченным телом.
– Плачь не плачь теперь, не поможешь,- проговорил он, силясь разглядеть при лунном свете чернильную военкоматскую печать.- Во, вишь припечатано! Все как следует.
Ему было муторно слышать, как Натаха вгоняла в себя плач, не пускала наружу, и тот гулькал в ней давкой икотой.
– А мне еще утром прислали. На, говорит, распишись в получении. Да все не хотел тебе говорить. Реветь возьмешься. Не люблю я этого... А ты, вишь, все одно ревешь...
– Ох!
– отпустила себя Натаха тяжким смиряющим вздохом.
– Али знала уже? Гляжу, курицы порубаны.
– Да что ж тут знать?
– давя всхлип, выговорила она.- Загодя знато.
– Ну, будя реветь. Не один я. Поди, из каждого двора. Афоня уж на што нужон, могли б и погодить с ним, а тоже идет.
– Ты-то пойдешь не один, да ты-то у нас один.
–
Касьян, тяжело ворочая мыслью, говорил это не только Натахе, но и самому себе, в чем и сам тоже нуждался в эту минуту.
Они помолчали, и Касьян уже сам про себя думал, вспоминая о том, что говорили за Селивановым столом,- как походя лютует немец, палит все огнем, не щадит ни малого, ни старого.
– Оно ить как,- сказал он то ли себе, то ли Натахе.- Хоть червяка взять! Который на дерева нападает. Ко времени не устерег, не сдержал, гадость эта вон уже где, новые ветки кутляет...
– Кабы б червь беспонятный,- уже ровнее выговорила Натаха.- А то и люди на людей идут. Им-то чего бы? Вон какие страсти друг против друга понавыдумали - аропланы да бомбы.
– Бомбы не бомбы, а итить все одно надо, раз уж такое взнялось.
– Ну дак али я беды не понимаю? А токмо... Ох, Кося, небось не жалезные вы супротив-то бомб да снарядов. Одной рубахой прикрытые.
– А то не жалезный!
– безголосо посмеялся Касьян, переводя разговор на шутку.- Еще какой жалезный! Ну-кось, подвиньсь, скажу, чего про меня дедко-то Селиван вычитал...
Натаха тяжело отползла к стене, и Касьян, обрадовавшись примирению, прилег рядом. От этого его, однако, опять закружило, и он, крепясь, сцепив зубы, притих.
– Отчего мокрый-то?
– спросила Натаха, оглядывая его сбоку, против луны.
– А-а... пустое... Голову мочил... Дак слышь чего...- уже через силу, преодолевая тошноту, выдавил Касьян.- Читал дедко, будто у меня два прозвища.
– Как это?
– Не то чтобы два. Одно и есть... Вроде как на монете. На одной стороне - пятак, на другой - решка.
– Кто ж тебе такую цену положил - пятак?
– Ну, это я к слову, чтоб поняла.
– Так уж и поняла.
– По-простому я, стало быть, Касьян, да?
– А кто ж ты еще?
– ...а по-писаному вовсе не Касьян.
– А и правда, много нынче выпил,- первый раз усмехнулась Натаха.- Я, поди, за Касьяна выходила. Иди-ка ты, Кося, к себе. Ты совсем спишь. Вот и глаза не глядят.
– Это я так... Полежу маленько.
– Да и кто ж ты по-писаному-то?
– А-а!
– протянул Касьян, не размыкая глаз.- Дак вот пишут - шлемоносец я! Звание мое такое.
– Чего, чего?
– Шлемоносец!
– Господи! Чего еще на себя плетешь?
– Ну...- Касьян запнулся, не находя больше пояснения этому слову.Ну... на голову такую жалезную шапку дают... Чтоб не ушибло. По ней саданут, а мне ничего.
– Ты его токмо слушай, балабола старого. Над тобой потешаются, а ты и рад.