Утерянный рай
Шрифт:
Облитый солнечным светом, засаженный вечнозелеными туями, елями, соснами школьный двор скрывает в тени озабоченных выпускников. С учебниками и шпаргалками, разбившись на группы и поодиночке, повторяют и заучивают они какие-то одним им понятные заклинания. То и дело из укромных углов слышны бойкие или гнусавые голоса:
– Ну, скажи-ка мне, в каком году была Куликовская битва?
– Э-э-э, кажется, в тысяча… тысяча триста шестидесятом?
– Два! В восьмидесятом.
– Ну, я же все помнил. Помнил же…
– Вот Феодалу и скажешь, что ты помнил…
К появившемуся
Зинка явно не в своей тарелке. Куда только делся ее грубоватый задиристый тон! Она сникла и как-то робко-робко просит Шурку объяснить ей разницу между Февральской и Октябрьской революциями семнадцатого года.
Круглолицая, с румянцем во всю щеку Валюшка молча, преданно глядит на него своими бездонными зелеными глазами.
Что тут поделаешь. Приходится объяснять.
Дубравин с полчаса добросовестно излагает им содержание работы Ленина В.И. «Развитие капитализма в России». Потом толкует о том, как «верхи не могут управлять по-старому, а низы не хотят жить по-старому».
Но, в очередной раз заглянув в их глаза, соображает, что никогда в жизни девчонки этого не поймут, а самое главное – им это и не надо понимать. Машет рукой и смывается.
Историю Шурка любит всей душой. Как говорится, его медом не корми, а только дай порассуждать о войнах и императорах, о Римской республике и греческих городах-государствах. Он постоянно влюбляется в героев начиная от Александра Македонского, спартанцев и заканчивая Наполеоном и генералом Корниловым. Но при этом он не любит все, что связано с годами советской власти. И сколько ни вдалбливали ему учителя и учебники, что в России и даже в мире настоящая жизнь началась после ВОСР (так он пренебрежительно именует Октябрьскую революцию), Шурка так и не осознает величия этого события. Все, что было после семнадцатого года, кажется ему серым, пресным, тоскливым. Как будто он смотрел яркий, полный красок цветной фильм, и вдруг его прервали на самом интересном месте. А затем механик зарядил в аппарат старинную, пыльную черно-белую ленту. И пошла волынка.
Даже в фильме «Чапаев» ему больше нравятся белые, чем красные. Он с восторгом смотрит на атаку полка каппелевцев, на их мундиры, стройные ряды и тихо презирает и патлатую Аньку-пулеметчицу, и комиссара Фурманова. Красное войско кажется ему сущим сбродом.
Отличалось от общепринятого и его отношение к литературным героям. «Войну и мир» он пытался читать аж в пятом классе. Но заскучал. Выбирал то, что нравилось. А нравились ему тогда битвы, походы, гусары. Но и битвы в этой книге описывались как-то странно.
В восьмом он ни с того ни с сего выделил изо всех такого, казалось бы, несимпатичного героя, как Борис Друбецкой. Ему было по душе, что Борис ходил всегда в лучшем мундире и весь такой аккуратный, светский человек.
Потом он стал обожать Андрея Болконского. Вот родственная душа. Но зато в упор и по сей день не воспринимает Пьера. Тот кажется ему вовсе не героем и не примером, а никчемным человеком, игрушкой в чужих руках. «Не способен выстроить свою жизнь. Тряпка какая-то», – думал о нем Дубравин и торопливо пролистывал те страницы романа, где рассказывается о духовных исканиях Безухова. Надо заметить, что и красавица Элен занимала его воображение намного больше, чем «предательница» Наташа Ростова.
Преподавателем русского языка и литературы у них в классе жена директора целинного совхоза. Видная, приятная во всех отношениях женщина. Приехала она с Украины и всем полюбилась. Смешалась когда-то русская северная кровь с горячей татарской. Получилось: волосы густые иссиня-черные, а кожа ослепительно белая. И огромные черные очи. Настоящая восточная красавица, какими воспели их Омар Хайям и Низами.
Немудрено, что и Шурка в нее влюбился. Ну и, соответственно, хотел отличиться. Показать себя. Поэтому свои личные соображения о героях «Войны и мира» как-то высказал в сочинении.
И что тут было! Красавица-то она красавица, но закончила советский пединститут. А потому свято верила, что «Катерина – луч света в темном царстве», «Печорин – лишний человек», а «Пьер Безухов – прототип декабриста».
Так мало того, что в четверти Шурке вывели пару по литературе, его еще долго донимал директор школы: «Как ты мог, Дубравин? А еще собирался историей заниматься!»
В общем, влюбленность Шурика в черноокую учительницу куда-то пропала. И, когда ныне на выпускном одной из тем сочинений стали образы героев «Войны и мира», а другой – «Твой современник», Шурка не стал умствовать, а просто описал жизнь «знатного комбайнера, орденоносца Василия Скрипки – моего современника».
И без всяких фокусов получил свою законную пятерку.
Самое сложное – понять человека. А в эту горячую пору экзаменов бывает трудно понять не только учителей, но и близких. Шурка к экзаменам относится без фанатизма. Он уже сообразил, что учителя их давить не будут. У них тоже конец года, выпускной класс. Время собирать камни, так сказать. Директору хочется, чтобы школа выглядела в районе хорошо. И медалисты нужны, и процент успеваемости соответствующий.
Но вот ученики… Некоторые даже человеческий облик потеряли. Зубрят. Зубрят. Подойдешь, спросишь что-нибудь. Буркнут в ответ. А по глазам видно: где-то там, далеко.
Сегодня в воздухе разлита тревога. Никто не знает, откуда она появилась. Но каждый физически чувствует. Шурка старается не поддаваться общему настроению. И когда Андрей Франк с дрожью в голосе ему в очередной раз говорит, что Феодал сегодня чудит, он думает: «Чудит-то чудит, но собирается ли он выполнять обещание? Сдержит ли слово? Должен!». И поэтому смело заходит на экзамен с очередной группой дрожащих одноклассников.
Кабинет истории тот и не тот. На стенах, как обычно, висят карты и картины, изображающие сцены из древней истории. Особенно бросается в глаза одна, полная правды жизни и динамики. На ней толпа носатых и волосатых возбужденных людей в звериных шкурах забивает до смерти дубинами и камнями свалившегося в яму мамонта.