Утерянный рай
Шрифт:
А откроешься – можешь схлопотать по самолюбию такую плюху… Возьмет, пожмет плечами и ответит: «А я тебя не люблю!» Или еще хуже – дружбу предложит. И все – кирдык тебе, Александр Алексеевич. Хоть в петлю полезай.
Однако задачка ничего себе. Собрался он с духом. И наконец промямлил дрожащим голосом:
– Погода сегодня хорошая! И вечер, наверное, получится хорошим…
Умная девушка всегда поддержит кавалера. Чем может. Взглядом. Улыбкой. Она так и поступила.
Мелькает у него мысль: «А как же Андрей? Не по-товарищески поступаю. Но что делать? Что делать-то?
Он чувствует, что не посмеет. И в то же время какая-то сила словно бы толкает его вперед. Тянет за язык. Дрожащей мокрой рукой он нащупывает во внутреннем кармане пиджака блокнот, в котором последние два месяца записывает мучившие его мысли. Достает его. Поднимает глаза и, глядя прямо в ее огромные зрачки, как будто вместившие его самого и целый мир в придачу, неожиданно выпаливает:
– Знаешь! Я вот тут писал для тебя! Хочу, чтобы ты знала об этом… Возьми, почитай на досуге…
Она еще раз внимательно смотрит на него и неожиданно серьезно отвечает:
– Хорошо! Я обязательно прочту сегодня же.
Кладет голубой блокнот в свою белую сумочку, висящую на ремешке через плечо.
Неожиданно Шурка ужасается тому, что сотворил. Как? Он доверил свои мысли, свою жизнь, свою, можно сказать, судьбу другому человеку. И этот человек сейчас возьмет да уйдет?
Страх толкает его вперед. Страх, который надо срочно прогнать. Что-то сделать. И он, чтобы развеять свое сомнение, говорит с каким-то надрывом в голосе, так, что получается странно и вычурно:
– Пойдем погуляем… под звездами…
И ничего не произошло. Гром небесный не грянул. Молния не поразила его. Более того, она легонько кивнула в ответ. Повернулась. И они тихонько пошли рядом по аллее, заросшей сиренью.
В школе уже вовсю гремит музыка. Аж стекла дрожат. Вдоль главной улицы поселка загораются на столбах фонари. Сладко пахнет отцветающая сирень. В палисадниках возле домов пробуют голос соловьи.
Шурка счастлив. Пытка неопределенностью кончилась. Он осторожно берет ее мягкую, податливую ладонь в свою. От прикосновения легких теплых пальчиков, от запаха каких-то таинственных духов у него кружится голова и радостно распирает грудь.
Хочется сказать что-то важное. Или заорать на всю Вселенную: «Вот это мы идем вместе!»
Но пока он ищет слова, она чуть улыбается уголками губ и думает о своем, о женском.
Так они и шагают, не понимая толком, куда идут, зачем идут.
Круглая глупая луна ярко льет свой теплый, почти солнечный свет на улицы, сады, реку. Все вокруг дышит тишиной и тайной.
И будто птица счастья незаметно кружится над ними. Только не знает, куда сесть.
– Смотри, какая сегодня луна, спутница влюбленных. Подглядывает за нами! – вдруг с какой-то детской хитринкой в голосе говорит она.
Он радуется, что наконец-то прервано молчание И еще тому, что она своими словами как бы присоединяет себя и его к великому племени влюбленных, хотя между ними о любви еще не сказано ни слова.
– Да, единственный был их приют. И на него уже высаживались американцы, – хрипя от волнения, подхватывает Дубравин.
Они долго идут рядом. Он чувствует тепло ее плеча. Ему хочется остановиться, обнять ее и целовать, целовать, целовать без конца, чтобы наконец излить на эту тоненькую девочку в белом коротеньком платьице всю неожиданно нахлынувшую, заполнившую душу нежность…
В памяти Дубравина этот вечер остался какими-то обрывками. Когда начал ни с того ни с сего накрапывать теплый летний дождик, они спрятались в беседке, которая стояла в детском саду. Сидели там обнявшись. Щека к щеке. Очень долго. Но вне времени и пространства.
Где-то в школе играла музыка. Потом умолкла. Но им было все равно. Они говорили. И никак не могли наговориться. Слова при этом не имели ровным счетом никакого значения. Оба прислушивались к интонации. А она еще и к нежности, которая звучала в каждом сказанном им слове.
– Саша! – тихонько спрашивала она его. – Ты всегда смотрел на меня таким взглядом, что мне даже страшно было…
– Почему? – так же шепотом отвечал он.
– Ну, не знаю. Таким холодным, равнодушным. Стеклянным. Мне казалось, что ты меня просто ненавидишь.
– Как голова подсолнуха за солнцем поворачивается, так и моя в классе за тобою вертелась. Я просто не мог на тебя не смотреть. Само собой выходило. Ну а чтоб ты не догадалась, набычивался…
Так сидели, шептались. Перед утром похолодало. Он накинул ей на плечи свой пиджак. И все удивлялся тому, какая она в нем маленькая. И робко ласкал, целовал ее тоненькие нежные пальчики. А она отвечала на его ласку легким пожатием…
Забрезжило серое утро. Порозовевшая цепочка облаков на востоке поплыла к горе. Они вышли из своего укрытия и направились по сиреневой аллее к притихшей, с темными окнами школе.
Им хочется найти ребят, чтобы вместе с ними встретить рассвет. Увы. У школы никого нет. Они проходят мимо и через чахлый парк с бетонными, белеными козлотурами выходят к трассе, ведущей в город.
Так и двигаются рука об руку. И он, изредка оборачиваясь к ней, видит округлую розовую раковину ее ушка, нежный пух волос. А она только улыбается загадочно в ответ на его немой вопрос: «Что же кроется за этой улыбкой, за огромными, широко распахнутыми к миру глазами?»
Впрочем, он уже ничего не хочет от жизни. Ни о чем не мечтает. Он рядом с нею. И смысл жизни, и ее бессмыслица, и счастье, и несчастье, все загадки бытия и его разгадки заключаются в ней…
Она ждала объяснения. И она его получила. Непонятно только одно – что с ним делать дальше? Если кто-то думает, что семнадцатилетняя девушка с первого же свидания испытывает те же чувства, что и парень ее возраста, то он глубоко ошибается. В этой наивной, чистой душе еще не пылали женские страсти. Да, льстит самолюбию внимание еще одного поклонника. Но это отнюдь не значит, что благоразумная девушка, забросив все дела, примется страдать. И поэтому, вернувшись домой, Галина Озерова отнюдь не стала лихорадочно листать Шуркин дневник, где вперемешку со стихами были вписаны самые нежные, самые лучшие слова.