Утраченная Япония
Шрифт:
В пьессе Iriya есть сцена, когда Мичитосе должна увидеться после долгой разлуки со своим возлюбленным. Хотя самурая ищут стражи закона, он пробирается сквозь снег на встречу с любимой, и ждет ее у раздвижных дверей фусума. При вести о его прибытии, Мичитосе вбегает в комнату, и любовники встречаются. Роль Мичитосе играл Тамасабуроо. Мы сидели возле дверей фусума, почти на сцене, где через мгновение должно было наступить драматическое появление Мичитосе. Тамасабуроо лениво болтал, и ни в малейшей степени не вел себя, как женщина – наоборот, он был самым обычным мужчиной, только переодетым. Когда пришло время выходить на сцену, он рассмеялся, сказал «Окей, иду», и подошел к фусума. Потом он поправил кимоно, передвинул фусума, и в одно мгновение превратился в красавицу, словно сошедшую с гравюры укиё-э. Серебристым голосом, который заставил сжаться
Иллюзия в кабуки достигает высот благодаря, пожалуй, самой замечательной в мире технике инсценизации. Лучшим примером является hanamichi (дорога цветов), которая ведет через зрительный зал. Актеры поднимаются на сцену и спускаются с нее именно этим путем: отделенный от действия на главной сцене, актер входит на ханамичи там, где имеет возможность показать всю глубину играемого персонажа. Примером может послужить пьесса Kumagai Jinya (Военный лагерь Кумагаи), традиционная повесть, основанная на мотиве giri – ninjo (то есть конфликте между любовью и обязанностью): Кумагаи должен убить собственного сына, и принести его голову вместо головы сына своего хозяина. Хитрость удается, но в наказание Кумагаи срезает волосы, чтобы начать жизнь отшельника, и уходит со сцены, идя по ханамити. Когда Кумагаи играл Кандзабуроо XVIII, то, выходя на ханамити, он дал зрителям почувствовать такое глубокое отчаяние, что Kumagai Jinya казался не столько историей о гири-ниндзё, сколько антивоенным представлением.
Актерское искусство кабуки временами кажется символом самой жизни. Например, danmari, то есть сцены пантомимы, во время которых к зрителям выходят все главные персонажи в одно и то же время, в полной тишине. Словно находясь в полной темноте, они двигаются в замедленном темпе, не осознавая существования других; они сталкиваются друг с другом, роняют реквизит, который поднимают другие герои. Сценам данмари сопутствует атмосфера нереальности, которая не относится к какому-то конкретному сюжету. Смотря данмари, где мужчина поднимает письмо, которое уронила его любовница, либо двое ищущих друг друга людей проходят мимо, не замечая друг друга, мы осознаем случайность человеческого существования. То, что выглядит, как еще один эксцентричный прием кабуки, символизирует глубокую правду.
Как получилось, что актерское искусство в Японии достигло такого высокого уровня? Понимая, что это упрощение, я бы сказал, что это произошло потому, что в Японии внешнее часто более ценится, чем внутреннее. Можно найти множество негативных последствий этого в жизни современной Японии. Например, фрукты и овощи в японском супермаркете идеальны с точки зрения цвета и формы, они словно бы сделаны из воска – но при этом совершенно безвкусны. Насколько важно то, что внешнее, можно убедиться на примере конфликта между tatemae (официально выраженным мнением) и honne (истинным намерением), который является одной из главных тем книжек о Японии. Если послушать дебаты в японском парламенте, то становится очевидным, что татэмаэ берет верх над хоннэ. Тем не менее, этот акцент на том, что поверхностно, имеет и свои позитивные стороны – несравненное мастерство актеров кабуки является непосредственным примером привязывания внимания к внешнему.
Искусство кабуки научило меня многим вещам, но более всего увлекло артистическое умение поймать и проявить эмоцию в один преходящий миг. Очень выразительным примером этого является «миэ», когда актер принимает экспрессивную позу, грозно морща брови и вытягивая руки. Но тоже самое можно сказать о многих других ката кабуки. Возьмем, например, сцену, в которой два человека свободно разговаривают друг с другом; какой-то нюанс разговора позволяет им неожиданно понять свои истинные чувства. В этот момент действие останавливается, актеры замирают, и с левой стороны сцены деревянные колотушки издают звук «battari!». Персонажи продолжают разговор, как ни в чем не бывало, однако это «баттари!» изменило все. Большинство театральных форм пытаются сохранить постоянство повествования, тем временем кабуки концентрируется на ключевых моментах, пойманных в своеобразных стоп-кадрах.
То же самое можно сказать о том, как зрители театра кабуки выражают свое восхищение. На Западе, в театре или на концерте, публика вежливо ждет до конца представления, и лишь тогда аплодирует браво; нет ничего
Выкрикивание яго – это само по себе искусство. Кричат его только в определенные минуты драматического напряжения, а не когда захочется. Любителя в зале можно распознать по крикам не к месту. Есть даже группа старых ценителей, называемых omuko (дословно – мужчины сзади), которые добились мастерства в этой области; они садятся на самом верху, там, где сидел я во время моего первого kaomise, и оттуда кричат яго, такие, как «Yamatoya!» для Тамасабуроо, или «Nakamuraya!» для Канзабуроо. Иногда они меняют свой репертуар, и выкрикивают «Godaime!» (пятое поколение!), «Goryoonin!» (пара из вас!) или «Mattemashita!» (я это ждал!). Я помню представление, в котором легендарный оннагата Утаэмон, тогда уже семидесятилетний, играл великую куртизанку Яцунаси. В кульминационный момент, когда Яцунаси оборачивается к идущему за ней крестьянину, и одаривает его улыбкой, которая разрушит всю его жизнь, раздался крик омуко «Hyakuman doru!» (миллион долларов!).
Я сам крикнул только раз, в начале моего пребывания, в честь Кунитароо. Его яго звучало «Yamazakiya!». Я тренировался и тренировался, и в нужный момент, со своего места под потолком, крикнул «Yamazakiya!» так хорошо, как только смог, что было совсем не легкой задачей. Сыгранность во времени так важна, что актерам приходится учитывать крики восхищения, чтобы сохранить ритм представления. Как-то я видел, как Тамасабуроо на пробах остановился на мгновение, прошептал «Yamatoya», и выполнил следующее движение танца.
Концентрация на «мгновении» — это характерная черта японской культуры. В китайской поэзии воображение поэта может восхититься цветами или реками, и вдруг перескочить на Девять Небес, чтобы понестись на драконе на гору Куньлун, а потом веселиться с бессмертными. Японские хайку сосредотачивают внимание на мгновении в сиюминутном мире, как в известном стихотворении Басё:
Старый пруд.
Прыгнула в воду лягушка.
Всплеск в тишине.
Здесь нет бессмертных, а только всплеск воды. В краткости хайку и вака Япония создала несравнимые литературные формы. В то же время длинные описательные поэмы практически совсем не существуют в японской литературе. Длинные стихи – это жемчужины, нанизанные на длинный шнур, как в случае renga (объединенных строф вака).
«Культура мгновения» — то, что существует также в мире торговли недвижимостью, которой я позже занимался в Токио. Есть неисчислимое количество строительных предписаний, но на общий рисунок здания и его эстетический контакт с улицей и горизонтом не обращается внимания; так что результат получается уродливый, небрежный, не связанный с окружением. Достойная жалости система автострад тоже является результатом мышления категориями ренга: в них нет центрального плана, есть лишь кое-как связанные между собой фрагменты ежегодного бюджета, который выдается на строительство дорог.
Кабуки не является исключением из правила. Аранжировка элементов пьессы не однозначна, и часто случаются дыры в повествовании. Если мы ожидаем драматического единства, кабуки нас разочарует, но если речь идет о подчеркивании одного момента, кабуки создает атмосферу интенсивного возбуждения, что редко случается в другом театре. Тамасабуроо сказал мне однажды: «В обычной пьессе истории рассказываются по очереди. Что за скука! Кабуки восхищает неожиданными поворотами логики».
Кабуки, как и все в Японии, разрывается между изысканностью и гедонизмом. Гедонизм выражают keren (акробатические штучки), изысканность – отработанная грация актера. В последнее время величайший энтузиазм публики вызывают постоянные смены костюмов, эквилибристика на веревках, водопады на сцене. Популярность керен – это знак болезни, которая уничтожает все традиционные искусства в Японии. В сравнении с японской природой, которая испускает последний вздох, традиционные искусства выглядят совсем здоровыми. За последние двадцать лет искусство кабуки с точки зрения финансов было даже воскрешено – билеты на представления часто распроданы. Но проблемы никуда не деваются, потому что кабуки не имеет ни малейших связей с жизнью современной публики. Когда на сцене певец поет о майских светлячках или осенних листьях клена, то в этой стране огромных кедровых плантаций такие темы являются практически нереальными.