Утраченные иллюзии
Шрифт:
— Вы родились в сорочке, — сказала Флорина. — Сколько молодых людей в Париже многие годы обивают пороги редакций, покамест им удастся поместить статью в газете! У вас судьба Эмилия Блонде. Не пройдет и полугода, как вы станете задирать нос, — насмешливо улыбнувшись, добавила она на своем наречии.
— Я в Париже уже три года, — сказал Лусто, — и только со вчерашнего дня Фино дает мне как редактору твердых триста франков в месяц, платит по сто су за столбец и по сто франков за лист в своем еженедельнике.
— Что же вы молчите?.. — вскричала Флорина, глядя на Люсьена.
— Будущее покажет… — сказал Люсьен.
— Милый мой, — отвечал Лусто обиженно, — я все для тебя устроил, как для родного брата, но я не
— Прежде всего навестим Фелисьена Верну, — сказал Люсьен: он спешил завязать связи с этими опасными хищными птицами.
Лусто послал за кабриолетом, и оба друга отправились на улицу Мандар, где жил Верну, в доме с длинными наружными сенями. Он занимал квартиру в третьем этаже, и Люсьен был очень удивлен, застав этого желчного, надменного и чопорного критика в самой мещанской столовой, оклеенной дешевыми обоями, которые изображали кирпичную стену, симметрично поросшую мхом; на стенах висели плохие гравюры в позолоченных рамах; Верну завтракал в обществе некрасивой женщины — несомненно, его законной супруги — и двух детишек, усаженных в высокие кресла с перекладиной, чтобы шалуны не упали. Фелисьен, застигнутый врасплох, в ситцевом халате, сшитом из остатков от платья жены, всем своим видом выражал неудовольствие.
— Ты завтракал, Лусто? — спросил он, предлагая стул Люсьену.
— Мы только что от Флорины, — сказал Этьен. — Мы там позавтракали.
Люсьен внимательно рассматривал г-жу Верну, похожую на добродушную, толстую кухарку, белотелую, но чрезвычайно вульгарную. Г-жа Верну поверх ночного чепца, завязанного под подбородком тесемками, из которых выпирали пухлые щеки, носила фуляровую косынку. Нескладный сборчатый капот, застегнутый у ворота на одну пуговицу, превращал ее фигуру в какую-то бесформенную глыбу, напоминавшую тумбу. От избытка здоровья, приводящего в отчаянье, румянец на толстых щеках принимал фиолетовый оттенок, при взгляде на пальцы ее рук невольно вспоминались сосиски. Наружность этой женщины сразу объяснила Люсьену, отчего Верну в обществе играл столь незавидную роль. Он стыдился своей жены и не мог бросить семью; но он был слишком поэт, чтобы не страдать от своей семейной обстановки, и, чувствуя постоянно недовольство самим собою, был недоволен всем: вот отчего этот писатель никому не прощал успеха. Люсьен понял причину желчного выражения, застывшего на лице этого завистника, язвительность насмешек, отличающих этого журналиста, резкость его слов, метких и отточенных, как стилет.
— Пожалуйте в кабинет, — сказал Фелисьен, вставая, — речь идет, несомненно, о литературных делах.
— И да, и нет, — отвечал Лусто. — Речь идет об ужине, старина.
— Я пришел, — сказал Люсьен, — по просьбе Корали…
При этом имени г-жа Верну подняла голову.
— … пригласить вас отужинать у нее в будущий понедельник, — продолжал Люсьен. — Вы встретите то же общество, что у Флорины, а кстати и госпожу дю Валь-Нобль, Мерлена и некоторых других. Будем играть.
— Но, мой друг, в этот день мы приглашены к госпоже Магудо, — сказала жена.
— Ну и что ж? — сказал Верну.
— Если мы не придем, она будет обижена, а ты радовался, что можешь учесть через нее векселя твоего издателя.
— Дорогой мой, вот женщина! Она не понимает, что ужин, который начинается в полночь, не может помешать вечеринке, которая кончается в одиннадцать часов! И я должен работать подле нее! — добавил он.
— У вас столько воображения! — отвечал Люсьен и благодаря одной этой фразе нажил в Верну смертельного врага.
— Стало быть, ты придешь, — продолжал Лусто, — но это еще не все. Господин де Рюбампре наш сторонник, устрой его в свою газету, представь как человека, способного заняться высокой литературой, чтобы ему можно было рассчитывать, по крайней мере, на две статьи в месяц.
— Да, если он пожелает быть нашим союзником, защищать наших друзей, нападать на наших врагов, как мы станем нападать на его врагов. Если так, я поговорю о нем сегодня вечером в Опере, — отвечал Верну.
— Итак, до завтра, мой милый, — сказал Лусто, пожимая руку Верну с изъявлениями самой горячей дружбы, — Скоро ли выйдет твоя книга?
— Все зависит от Дориа, — сказал отец семейства. — Я ее окончил.
— И ты доволен?
— И да, и нет…
— Мы обеспечим успех, — сказал Лусто, вставая и откланиваясь жене своего собрата.
Внезапное бегство было вызвано криком детей, учинивших ссору; они дрались ложками, брызгали друг другу в лицо бульоном.
— Ты видел, дружок, женщину, которая, сама того не ведая, творит великие опустошения в литературе, — сказал Этьен Люсьену. — Несчастный Верну не может простить нам своей жены. Следовало бы его избавить от нее, в интересах общества, разумеется. Мы тогда избегли бы целого потопа убийственных статей, эпиграмм по поводу чужого успеха, чужой удачи. Что делать с подобной женой да с двумя несносными малышами в придачу? Помнишь Ригодена в пьесе Пикара «Дом разыгрывается в лотерею»?.. Как и Ригоден, Верну сам не будет драться, а заставит драться других; он способен выколоть себе глаз, лишь бы выколоть оба глаза у своего лучшего друга; ты увидишь, как он попирает любой труп, радуется любому несчастью, нападает на герцогов, князей, маркизов, дворян оттого, что сам он разночинец; он, по вине жены, нападает на всех холостяков, и притом вечно твердит о нравственности, о семейных радостях и обязанностях гражданина. Короче, этот высоконравственный критик не ведает снисхождения даже в отношении детей. Живет он в улице Мандар, в обществе жены, созданной для роли «мамамуши» в «Мещанине во дворянстве» {136} , и двух маленьких Верну, отвратительных, как лишаи; он готов высмеивать Сен-Жерменское предместье, куда его нога не ступит, и вложить в уста герцогинь просторочье своей жены. Вот человек, который рад случаю поднять кампанию против иезуитов, поносить двор, приписывая ему намерение восстановить права феодалов, право первородства; он будет проповедовать нечто вроде крестового похода в защиту равенства — он, который не верит, что кто-либо ему равен! Если бы он был холост, выезжал в свет, имел внушительный вид роялистских поэтов, получающих субсидии, украшенных орденом Почетного легиона, он был бы оптимистом. В журналистике отыщется тысяча подобных точек отправления. Эта огромная катапульта приводится в действие мелочной ненавистью. Не пропала у тебя охота жениться? Верну утратил сердце, он — сплошная желчь. Он настоящий журналист, двуногий тигр, готовый всех растерзать, точно его пером овладело бешенство.
— Он женоненавистник, — сказал Люсьен. — А есть у него талант?
— Нет, но он умен, он типичныйжурналист. Верну начинен статьями, он вечно будет писать статьи, и ничего, кроме статей. Даже самым упорным трудом нельзя создать книги из его прозы. Фелисьен не способен вынашивать свое произведение, расположить материал, гармонически ввести действующих лиц в план повествования, развить его, довести до развязки; у него есть замыслы, но он не знает жизни; его герои нежизненны независимо от их умонастроения, философического или либерального. Наконец, его стиль грешит надуманной оригинальностью, напыщенная фраза распадается от булавочного укола критики. Вот отчего он боится газет, как боится их всякий, кто держится на поверхности лишь при помощи глупцов и лести.