Утро большого дня
Шрифт:
«Осторожно! Прикосновение к проводу опасно!»
Но пока они, эти провода, холодны и без жизни. А завтра они нальются силой. Эх, дожить бы скорее до этого завтра!
— Маринка, как я люблю тебя! — на бегу подумал Звягин.
Люди кончали установку стрелки и Звягин попал к маленькому скандалу. Скандалил Хвощ, не желал уходить с работы.
— Твое время прошло, язви тебя! — наседал подошедший на смену.
— Последнюю гаечку! — отвечал ему Хвощ, возясь у рельсы, — и сюда вот еще одну!
— Уходи, сатана!
— Товарищ начальник, — взмолился Хвощ, увидев Звягина. — Жить невозможно!
— Дисциплина, товарищ! Иди отдыхай!
А потом прибавил огорченному Хвощу:
— Вечером не твоя смена. Но если хочешь...
Хвощ моментально обернулся.
— А что? Будет дельце?
— Может быть, — уклонился Звягин, — иди, отдыхай!
— Что еще затеваешь? — пробасил подошедший Роговицкий.
По лицу было видно, что очень доволен. И посоветовал, прочитав звягинские мысли:
— Вечером явится свежая смена — вот и нажми!
— Так и сделаю! — согласился Звягин.
Кто-то сказал:
— Блестяще, товарищи!
Оба вздернули головы. Перед ними стоял Кунцов.
— Виден конец, Михал Михалыч! — весело отозвался Роговицкий.
— Хорошо, хорошо! — тихо повторил Кунцов и пошел от них, сгорбленный и задумчивый.
— Переделали бирюка! — удивился Роговицкий и почесал затылок.
Когда шахтеры из первого штрека уверились, что победа в руках, они заработали еще упорнее. Всеми — от коногона до забойщика — овладело стремление дать еще больше, щегольнуть еще ярче. Утром была угроза — дрались за звезду, а теперь на чистый показ, за честь бригады!
Похудевший от страстного напряжения, Фролов забрался в четвертую лаву. В лаве бурили. Бурильщик, нажимая грудью подушку сверла, крикнул ему, радостно скаля зубы:
— Пыли не стало! Вот благодать!
Фролов пригляделся. Уголь, действительно, сделался влажным. Пыль уже не крутилась над стержнем сверла. Уголь как будто бы потемнел и наощупь казался мокрым. Жирно блестевший забой точно вспотел, и водяные капли, как алмазы, сверкали в изломах трещин.
— Помогает сама природа! — засмеялся Фролов и вышел из лавы.
— Я вас ищу! — окликнул его Кунцов, пролезая между вагонеток.
— Михал Михалыч, привет! К вечеру кончим программу!
Кунцов тяжело дышал.
— Без четвертой лавы смогли бы окончить?
Фролов беспечно махнул рукой.
— Двумя лавами кончим. А это уж сверх! Кстати, и уголь пошел сырой!
— Сы-рой? — с расстановкой сказал Кунцов и оперся о вагонетку, — сы-рой? — с возрастающим страхом повторил он, хватая Фролова за руку. И вдруг зашептал ему на ухо:
— Слушайте... слушайте, не допустим беды!
— Вы о чем? — вырвал руку Фролов, тоже испугался и поднял лампу. Вид у Кунцова был дикий. Глаза выкатились, губы дрожали.
— Остановите четвертую лаву!
Фролов болезненно передернулся, а потом загорелся острым подозрением.
— За стеною вода! — спешил говорить Кунцов. — Может быть, целое озеро! Можете мне поверить?
— Нет! — враждебно и сухо оборвал его Фролов, — вам я не верю! Я помню трещины в потолке, которыми вы пугали. Теперь начинаете снова? Не знаю, что двигает вами, но наши дороги различны. И больше ко мне с таким предложением не обращайтесь!
Он ушел от Кунцова возмущенный и негодующий. Минуту Кунцов постоял один. Потом ударился затылком о крепь и застонал.
— Теперь к кому?
Кровь застучала в его висках. Удушье подступало к горлу и он кинулся в партийный комитет. Шафтудинов выслушал сбивчивую речь Кунцова, налил ему стакан воды и пожал плечами.
— Вы говорили с Вильсоном?
— Говорил. Но он мне не верит. Мне никто не верит!
— А где доказательства?
— Нет доказательств!
— Что ты, Михал Михалыч! Из-за этого останавливать работу?
Кунцов разрыдался и ушел.
— Заработался человек! — пожалел секретарь. Но, все же, послал за Роговицким.
— Вот какое дело, Аммосыч! — сказал он, передавая слова Кунцова, и щелкнул по столу пальцами, — ты у нас старожил. Не помнишь такого от прошлых разведок?
— Что мне, сто лет? — обиделся Роговицкий, — меня еще бабы любят!
Потом припомнил.
— Как будто бы слышал... Про воду слышал! И знаешь, — вдохновился он и вскочил, — Лаврентий, шорец, рассказывал! Старик!
Шафтудинов побледнел.
— Посылай за Лаврентием!
Программу закончили к вечеру. Звягин узнал об этом, выходя из штольни. Он пошел отдохнуть к себе на квартиру и встретил дорогой Марину.
Мела пурга, крыши курились снегом. А в комнате было тепло. Первый раз за время житья на Березовке они разговаривали наедине, спокойно, о посторонних для рудника, но дорогих для себя вещах.
Времени оставалось много, еще целые три часа.
Поленья сгорели и рассыпались в угли. Звягин погасил лампу и распахнул печную дверцу. По темному полу легла пламенная дорога, а синий узор на обмерзшем стекле замигал холодными огнями.
— Ну, рассказывай дальше! — сказала Марина и откинула упавшую на щеку прядь волос. Она сидела за столом, уронила на локоть счастливую голову и по влажным глазам ее бегали вспышками отсветы пламени.
Звягин, обтянутый толстым свитером и от этого особенно плечистый, почтительно посмотрел на нее и, стоя у печи, опять заговорил из темноты.