Утро года
Шрифт:
Но вот и последний день масленицы — так называемое прощеное воскресенье. В этот день заговлялись молочной пищей на целых семь недель.
Щедро подавали в канун прощеного воскресенья «потайную» милостыню. Потайной она называлась потому, что ее подавали ночью, тайком от всех. И тот, кто получал такую милостыню, считал ее «боговым посланием».
Милостыню подавали обычно старушкам и клали в специальные ящички, прибитые снаружи, у входа в избу. Моя бабушка, Домна Ильинична, редко ходила в церковь — один раз в три года, не больше. На это у нее было две причины: во-первых — далеко, во-вторых — угорала от ладана. Была
Бабушкин «волшебный» ящичек в этот день приносил нашей семье большую радость. Мы имели возможность вдоволь поесть и вместе с другими справить заговенье. Но заговлялись мы не на семь недель, как другие, а на целый год, до следующего прощеного воскресенья.
Оставшаяся от ужина стряпня складывалась в одну чашку. На завтра ее оставлять было никак нельзя, потому что с понедельника начинался великий пост. А в этот понедельник, называемый «чистым», не ели с утра и до вечерней звезды. И если только хлеб с водой или с квасом.
Убирая со стола, мать показывала на блюдо с оставшейся стряпней и говорила:
— Возьми, сынок, отнеси Яшке. Пусть тоже заговеются, а то, поди, не евши спать улягутся.
Быстро одевшись, я во весь дух бежал к товарищу…
…Широкая, с погремками масленица сменялась кротким смирением и заунывным великопостным колокольным перезвоном.
Находка
На Волге, в двух верстах от Заречья, стояла небольшая баржонка. С крутого берега в нее грузили на тачках швырковые дрова — разнолесье. Погрузка производилась спешным порядком, потому что полая вода день ото дня поднималась все выше и выше и широко разливалась по лугам, грозя затопить шагаровские дрова. Хозяин предупредил мужиков:
— Дрова должны быть погружены в три дня.
Это было в первой половине мая. Из нашего курмыша работали почти все мужики, кроме однорукого Матвейки Лизуна и дяди Максима, который в это время обычно ставил верши и вентери. Работали круглосуточно, делая передышку только во время обеда и ужина.
Мой отец наказал с дядей Максимом, чтобы я принес ему хлеба и пшена кружки три-четыре — варить кашицу. А когда мать приготовила харчи и уложила их в корзину, я тут же побежал к отцу. Через два глубоких ерика, залитых студеной мутной водой, меня перевез дядя Максим, собравшийся ехать на рыбалку, а там по высоким гривам я побежал к месту погрузки дров.
Проходя мимо Мочального озера, я заметил, что оно помутнело — полая вода лезла, напирала с Волги, проникла во все низины. Перешеек озера тянулся далеко и преграждал путь. Обходить его мне не хотелось, решил перебраться вброд. Выбрав место помельче, я благополучно перешел через узкий перешеек, потому что воды в нем оказалось всего только по колено.
Выйдя на берег, я вытер ноги о молодую, ярко-зеленую и шелковистую траву, потом, громко крикнув и пульнув вверх небольшой камень, спугнул ворону, сидевшую на самой вершинке толстой ветлы. Вдруг перед самым моим носом из дупла ветлы с шумом вылетела кряковая утка. От неожиданности я перепугался и чуть не выронил корзинку из рук. Но испуг тут же сменился непередаваемой радостью. Хорошо зная, что дикая утка вылетела
Бережно уложив яйца в корзину, я присвистнул и пустился рысью. А когда добежал до места, мужики собирались уже обедать. Отец спросил:
— Ты что, сынок, как долго? Совсем заморил меня.
— Утиное гнездо нашел! — ответил я громко, чтобы все слышали. — Вот они — свеженькие, восемь штук!
Отец заглянул в корзинку и проговорил:
— Да и вправду утиные яйца!.. Где это ты нашел их?
— Там, у перешейка Мочального озера, в дупле, — махнул я рукой.
Мужики окружили корзинку, глядели на мою находку, будто на диковину, и каждый хвалил меня.
А Роман Сахаров, подмигнув моему отцу, сказал:
— Ну, вот и хорошо. Сейчас мы их в котел, да и сварим, попробуем утиных-то…
— Как бы не так! — сказал я и уцепился за корзинку. — Варить ни одного яичка не дам.
— А куда ты их денешь? — спросил дядя Роман.
— Домой все отнесу.
— И один съешь?
— Не подумаю даже.
— Афанасьичу на крючки променяешь?
— Да нет! — сказал я. — Подбавим столько же куриных и посадим наседку. У нас пеструшка уже квохчет…
— Ну-у! — громко протянул дядя Роман. — Глядите-ка, мужики, на него — дело ведь придумал, а?
Мужики улыбались…
Когда я принес утиные яйца домой и посоветовал матери добавить столько же куриных и посадить на них пеструшку, она и слушать не хотела.
— Еще чего выдумал! — сердито сказала мать. — Где это видано, чтобы курица на утиных яйцах сидела?
Да, дело это, конечно, не совсем обычное. Но я не отчаивался, а настойчиво упрашивал мать, чтобы она согласилась посадить пеструшку. Целых два дня увивался около нее, старался ничем не огорчить, ничем не расстроить.
— Когда утятки вырастут, — загадывал я, — двух уток и одного селезня себе оставим, а остальных продадим…
Наконец мать начала сдаваться. Голос ее стал мягче, глаза повеселели.
— Больно рано загадываешь, сынок, — промолвила она. — Надо по осени считать. Да утиные-то яйца, может, дольше куриных высиживать надо?
— Совсем и не дольше, а тоже три недели.
— Откуда ты знаешь?
— Дядя Максим сказывал.
— Беда с тобой! — вздохнула мать. — Иди, устраивай гнездо пеструшке…
Ну вот, одно дело сделано. Теперь другая забота выплыла: корыто надо мастерить для утят. В этом деле мне помог Яшка. Корыто задумано мелкое, но широкое, похожее на бельевое. Мы долбили его почти столько же, сколько сидела пеструшка на гнезде. Потом вырыли яму и вровень с землей поставили туда корыто. Для пробы налили в него воды — вместилось чуть ли не целое ведро!
Когда вылупились цыплята и утята, мы их сначала немножко подержали в избе, в старых шапках, а как только они окрепли, выпустили вместе с квочкой ко двору. Их было тринадцать: шесть цыплят и семь утят. Три яйца оказались «болтунами».