Утро нового года
Шрифт:
Корней хотел подпустить ему под эту «декламацию» что-нибудь прохладное, вроде намека на недавнюю шумиху с Матвеевым и Семеном Семеновичем, но вовремя заметил — нельзя!
— Да, да! — подтвердил он неопределенно, как Полунин.
— Между прочим, я хотел тебя предупредить, — положив ложку на стол и вытерев ладонью губы, сказал Богданенко. — Ежели с тобой Василий Кузьмич заведет разговор…
— О чем?
— Насчет авансов. Вместо кирпича на площадку сдать воздух. Так ты у меня гляди: с обоих шкуры спущу!
«То-то Артынов особенно не настаивал!» —
Он наклонился над тарелкой и скрыл усмешку.
Богданенко уже принялся за второе блюдо, когда Лепарда Сидоровна осторожно приоткрыла дверь: звонил Шерстнев и просил подойти к телефону.
— Ну-ка, иди, поговори с ним, — кивнул Богданенко Корнею. — Чего у него там? Без няньки не может обойтись!
Оказалось, что вахтер Подпругин, недосмотрев, пропустил через проходную пьяного Витечку Красавчика. На площадке Красавчик столкнулся с Шерстневым, привязался к нему, кричал, будто его дочь, Наташка, последняя шлюха, а Иван Захарович обиделся и стал его гнать. Тогда Красавчик достал где-то топор, кинулся на Шерстнева, разогнал бригаду выгрузчиков, затем закрылся в технической лаборатории, где Иван Захарович собирался испытывать очередную партию кирпича и хранил контрольные документы.
— Передай Шерстневу, пусть сам управится, — распорядился Богданенко. — Велика важность — Красавчик!
Немного погодя Иван Захарович позвонил снова. Все же Богданенко не прекратил обеда, прикончил свинину, запил ее квасом, выкурил папиросу.
Возле лаборатории, вместе с Шерстневым, стояли Фокин, Базаркин и еще несколько человек. Через закрытую дверь слышалась матерщина.
— Эх, вы-ы! — оттолкнув Шерстнева в сторону, сказал Богданенко. — С одним вшивым обормотом не можете справиться! Хуже баб!
Он дернул дверь за ручку, постучал кулаком.
— Ты там, анчутка, вылазь! Это я, Богданенко, тебе велю! Не то дождешься у меня, хуже будет!
— Не подходи, начальник! — крикнул в ответ Красавчик. — Заруб-лю!
— Не артачься, выходи добром!
— Зарублю! — снова крикнул Красавчик. — Р-р-раз! Р-р-раз!
Очевидно, он бил топором по приборам: посыпались и зазвенели стекла.
— Надо же! — свирепо зыкнул Богданенко. — Подвернули мне сюрприз не ко времени. Да разве же Красавчик пьяный! Это же сволота несчастная!
И не раздумывая дальше, дернул дверь на себя. Косяк затрещал, внутренний замок вылетел, а дверь слетела с петель и, скособочившись, повисла.
В проеме появился Красавчик с занесенным топором.
— Зарублю-ю!
— Руби! — гаркнул Богданенко, подставляя под топор голову. — Руби-и!
Красавчик вылупил глаза, протрезвел, охнул и, отступая, выронил топор.
— Не могу…
Он схватил Красавчика за плечи, выбросил рывком во двор, потом приподнял, ударил кулаком. Тот, раскинув руки, сделал несколько оборотов кубарем и по-лягушачьи шлепнулся в пыль. Богданенко опять поднял его, снова ударил, и снова Красавчик, тыкаясь лбом в землю, прокатился вперед. Таким способом Богданенко догнал его до ворот, последний раз отвесил
— Вот и вся ему воспитательная работа!
Первую смену он домой не отпустил, пообещав всем, кто останется сверхурочно, двойную оплату. Такая щедрая оплата мало кого соблазняла. Люди за прошедшую смену уже наработались. Но все же остались. Чермянин, возвращаясь от проходной обратно в цех, угрюмо сказал Николаю Ильичу:
— Э, чего ты нам деньги суешь, будто мы только ради рублевок работаем? Надо, значит, надо, куда денешься, приходится выручать! Только уж надоела нам твоя штурмовщина!
Корней тоже остался без особого энтузиазма. Он уже достаточно вымотался и рад был сбежать домой, отмыться от заводской пыли, отдохнуть, вырядиться в чистую одежду и вечером пошляться с парнями по поселку. Но его, кроме «надо!», удерживало еще и другое, не весьма приятное, чувство. Он уже однажды показал себя… Тогда на зимнике, в суматохе, никто кроме Тони на него не обратил внимания, никто не осудил опять-таки кроме Тони и… его собственной совести. А сбежать сейчас? На виду у Богданенко и всех заводчан? Как это они назовут?…
Кирпич из обжиговых камер принимал на склад десятник Валов. Сам Корней руководил погрузкой вагонов. То ли по счастливой случайности, то ли потому, что крановщики, прицепщики и укладчики трудились без остановок, график погрузки двигался стремительно, и Корней дважды вызывал со станции дополнительный порожняк.
В сумерках на крыше обжигового цеха вспыхнула дюжина прожекторов, ночь отодвинулась от завода, вдобавок Лепарда Сидоровна привезла на повозке буфет, — было распоряжение от Богданенко кормить в счет зарплаты.
Не дождавшись сына на обед и на ужин, Марфа Васильевна сама принесла в диспетчерскую узелок с едой.
Пока Корней ел, торопясь, она оглядывала его закопченный костюм, скамейки возле стен, стопки бумаг на столе.
— Все ж таки этак нельзя! Неспособно! Измучаетесь и добра сколь перепортите. Ладно, вот государство у нас богатое, убытки терпит, а коснись бы при частном порядке, сплошной раззор. Без расчету! Второпях-то половья набьете без меры, машинам здоровья убавите. Хороший хозяин добро приберег бы, обошелся аккуратнее. Что за нужда так дуреть, шуметь, народ баламутить и себя изводить? Не на войне. Не Гитлер наступает. Подумаешь, месяц кончается! Да их, месяцев-то, впереди еще бог знает сколько, хватит на много веков.
По ее мерке Богданенко в хозяева не годился.
— План государственный, — сказал Корней.
— А добро-то, поди-ко, не государственное.
— Ты, мама, на производстве не работала и не берись судить. Нельзя так! Хозяйство у нас в стране плановое.
— Коли плановое, так и робить надо по плану. Под конец-то месяца не устраивать всенощные.
Она поглядела в окно, пожевала губами.
— Ишь, эвон директор-то туды-сюды на площадке маячит. Не сидится, небось, в кабинете. Наверно, хоть и громкий он человек, в натуре представительный, а неуправный.