Уважаемый господин М.
Шрифт:
Время от времени мы слышали, как у нас над головой скрипит кровать. Тогда мы замирали. Без сомнения, историк тоже мало спал той ночью. Один раз он встал, мы слышали его шаги по дощатому полу, потом он спустился по лестнице. Лаура еще крепче прижалась ко мне. Мы услышали деревянную дверцу туалета и почти сразу – журчание струи. Оно раздавалось совсем рядом. «Как будто он лил через нас», – скажет потом Лаура. Как бы то ни было, а такого лучше не слышать.
Наутро мы проснулись от звуков, доносившихся из кухоньки. Мы продолжали лежать, натянув
– Кофе готов, – сказал он. – Хотите яичницы?
За завтраком мы почти не разговаривали. Печку еще надо было растопить, так что мы с Лаурой завернулись в одеяла. Я видел, что Лаура, как и я сам, изо всех сил старается не смотреть, как длинные зубы историка разделываются с яичницей.
– Ну, попробуем еще раз, – сказал он и встал, чтобы надеть куртку.
Но за ночь снега навалило еще больше. При виде «жука», засыпанного толстым слоем снега, нам сразу стало ясно, что все надежды на скорый отъезд господина Ландзаата призрачны. Но мы попытались еще раз. Надев перчатки, мы кое-как смели снег со стекол и капота. Лопатой, которую я достал из сарайчика, мы откопали колеса, но теперь машина не хотела заводиться. Уже при первой попытке стартер заглох, и стало тихо.
Через запорошенное лобовое стекло нам с Лаурой было плохо видно лицо историка. Мы смотрели друг на друга. От дыхания изо рта Лауры вырывались белые облачка. Потом она крепко зажмурилась. Снег больше не шел – ровный слой облаков, напоминающий цветом влажную бумагу, казалось, висел у нас над головой, как низкий потолок. Кажется, прошло минут десять, прежде чем дверца открылась и господин Ландзаат вышел из машины.
– Здесь, я полагаю, нет гаража, – сказал он. – Но не знаете ли вы где-нибудь тут в окрестностях какой-нибудь городок или деревню, где мне могли бы помочь?
Хорошо помню, как он там стоял. Его долговязую фигуру в снегу. Он приехал без приглашения. Он допил наш коренвин и доел последние яйца. Посреди ночи пустил в унитаз громко журчащую струю мочи. Но мы были юными. Если бы он сразу уехал, мы бы через час о нем забыли. Летом он знал бы дорогу. Зимой – нет.
– В Ретраншементе ничего такого не найти – сказал я. – Боюсь, что тогда нам надо в Слейс.
Я сказал «нам» недолго думая. Потом искоса взглянул на Лауру, но она сняла перчатки и дышала на замерзшие пальцы.
– А далеко это? – спросил господин Ландзаат. – Слейс?
– Думаю, километров пять. В нормальных условиях час ходьбы. Теперь, наверное, подольше.
Скорее, чем я успел собраться с мыслями, был заключен молчаливый уговор, что я составлю ему компанию, – во всяком случае, что покажу дорогу.
Лаура уже отвернулась, она обхватила себя руками и, ни слова не говоря, на каждом шагу высоко поднимая ноги над снегом, пошла обратно к двери.
– Или, может быть, вы знаете здесь кого-нибудь, от кого можно позвонить в мастерскую? – спросил господин Ландзаат.
– Нам ведь надо купить продукты, – сказал я историку. – Ничего не осталось. Можем сейчас же отправляться.
Когда действие переносится из зимы в лето, получается совсем
Ваша жена сидит рядом со мной на пассажирском месте и указывает дорогу («Здесь следующий поворот налево»), ваша дочка на заднем сиденье клонится к двери, в зеркале заднего вида я вижу, как у нее закрываются глаза, еще немножко – и она заснет.
Просто чтобы что-нибудь сказать, я делюсь наблюдениями о пейзаже: какой он широкий, какой обширный и пустой – как будто я почти описываю этот пейзаж. Ваша жена говорит, что это-то вас здесь и привлекло – возможность буквально освободить голову.
И вот мы приехали. Я паркуюсь на дамбе перед белым домом. Там же припаркован «субару». Синий. Дверь находится с задней стороны. Я помогаю с сумками. Она будит вашу дочку. Я несу сумки по вымощенной дорожке. Вижу зеленую водосточную трубу, плющ, окошко туалета или душа, номер дома, оканчивающийся на единицу.
Теперь мы в доме. Гостиная с открытой кухней. Ваша дочка бежит к телевизору и включает его. Ваша жена перекладывает покупки из сумок в холодильник. Потом замирает и смотрит на меня.
«Могла бы предложить мне что-нибудь выпить», – думаю я, но по ее лицу вижу, что у нее нет ни малейшего желания. Может быть, сегодня был трудный день и она устала. И теперь больше всего хочет, чтобы ее оставили одну.
Но я стою столбом. По экрану телевизора двигаются фигурки из мультфильма, пока что без звука. Я делаю шаг в ее сторону и почти сразу вижу, как что-то в ее глазах меняется. «Это сосед снизу, – читаю я в ее взгляде, – но хорошо ли я его знаю?» Дом на отшибе, с дороги совсем не видно и не слышно, что здесь происходит. Это все равно что идти по темной улице вместе с чужими мужчинами. Слишком поздно осознаешь, как ты был глуп.
Я приподнимаю руки – что-то вроде успокаивающего жеста, – но понимаю, что именно успокаивающий жест можно истолковать по-разному. Несомненно, серийный убийца, которого доверчиво впускают в дом, тоже начнет с успокаивающего жеста.
Она закрыла дверцу холодильника и уронила сумку на пол. Смотрит на меня расширенными глазами.
Мне надо что-то сказать или попрощаться и уйти. Но я продолжаю стоять. И все еще ничего не говорю.
Тогда вашу жену зовет ваша дочка.
– Мама! – зовет она. – Мама, ты тоже будешь смотреть телевизор?
Почему вы пишете?
Вот, значит, какая она, жизнь писателя. Он встает, он идет под душ, он вытирается – в точности как все. Но сразу после этого он сталкивается с первой трудностью: завтрак. Он сегодня один, его жена и дочка на даче, он не знает, как сварить кофе. В экстремальных условиях – после кораблекрушения, ядерной катастрофы, землетрясения – он, может быть, и сумел бы выжать это из памяти. Фильтр. Молотый кофе. Кипящая вода. Но сегодня мир не летит в тартарары. Сегодня суббота. Светит солнце. Наискосок напротив его дома есть только что открывшееся кафе с уличной террасой. Он захлопывает за собой дверь и входит в лифт.